Коты объявили голодовку. Никто из них даже не притронулся к новой еде. Никто не снизошел до того, чтобы понюхать одно из многочисленных блюд, загромождавших кухонный пол, или проявить к ним хоть чуть больший интерес, чем к пустой пачке из-под сигарет. В девять часов он возвращается на кухню. Я иду за ним. Он указывает на набор из трех кошачьих мисок, трех салатниц, одной белой фарфоровой тарелки с облупившимся золотым ободком и розовато-лиловым узором из цветочных стеблей – одинокий обломок, доставшийся ему от тети (она же подарила ему тяжелую узорчатую скатерть, которую он никогда не убирал с обеденного стола и которая всегда навевала мысли о фирменных блюдах Армии спасения). «Видишь? – спрашивает он. – Они бы уже все съели, если бы это было им действительно нужно. Животные едят то, что требует их организм, если только могут это достать, в отличие от людей, – мне так сказал толстяк на рынке». И открывает три пакетика корма – с печенкой, морепродуктами и курицей. Три кошки заурчали хором, услышав знакомый звук. Он говорит себе под нос: «Да, ребята, правильно, больше никакого здорового питания».
Я стою, буквально на цыпочках, на противоположном от него конце комнаты, мои руки подняты над головой. Кисти привязаны к крюку на стене, на котором днем висит одна из его гигантских картин. Мой угол комнаты не освещен, горит только лампа на стене возле его плеча. Он приказал мне стоять тихо. Работает телевизор, но он делает какие-то пометки в блокноте, полностью погруженный в работу, подолгу (так мне кажется) не поднимая головы. У меня начинают болеть руки, потом и все тело, и наконец я говорю: «Слушай, я больше не могу, правда…»
Он окидывает меня насмешливым взглядом, идет в спальню, возвращается с двумя платками и произносит вежливым, будничным тоном: «Заткнись немедленно». Он засовывает один платок почти целиком мне в рот, а второй крепко повязывает вокруг. Я чувствую слабый привкус крахмала.
Начинается «60 минут». Я слушаю, уставившись в заднюю панель телевизора, каждый рекламный ролик стараясь воскрешать в памяти, чтобы отвлечься от накатывающих приступов боли. Я говорю себе, что мое тело, естественным образом, скоро должно онеметь, но оно и не собирается этого делать, а просто болит. Потом боль нарастает, и через платок, который заткнут глубоко мне в горло и прижимает к небу язык, доносятся приглушенные звуки. Он встает, подходит ко мне и включает лампу на столе, направляя свет мне в глаза. Впервые за время нашего знакомства я начинаю плакать. Он смотрит на меня с любопытством, потом выходит из комнаты и возвращается с бутылкой масла для ванны, которое купил для меня по дороге домой с работы. Он втирает масло мне в шею и подмышки. В моем мозгу не остается никаких других ощущений, кроме конвульсивной боли в мышцах. Он массирует мне грудь, а я пытаюсь вдохнуть через нос, который затапливают слезы. Теперь я чувствую масло на животе – медленные твердые ритмичные движения по кругу. Внезапно меня охватывает ужас, осознание того, что я задыхаюсь, и я действительно сейчас задохнусь, еще минута – и я умру, и тут он раздвигает мне ноги, и мышцы напрягаются еще сильнее. Я кричу. Это сдавленный звук, похожий на звук игрушечной сирены, и его почти не слышно из-за ткани. Впервые за этот вечер у него на лице появляется интерес, даже восторг. Его глаза в нескольких сантиметрах от моих, и что-то начинает легко касаться моего клитора. Его пальцы все в масле, с них капает масло, и, не закончив крика, мое тело меняет курс, начиная издавать звуки – и они тоже напоминают сдавленный крик, – которые издает обычно, когда я близка к оргазму, и я кончаю.