Он развязывает меня, имеет стоя, кладет в кровать, вытирает лицо полотенцем, окуная его в холодную воду из белой миски на столике. Он долго массирует мне запястья. Я уже засыпаю, когда он говорит мне: «Тебе завтра придется надеть блузку с длинными рукавами, дорогая, какая досада, ведь завтра будет жарко».
Наши вечера всегда проходили одинаково. Он наполнял мне ванну, раздевал меня, надевал наручники. Я лежала в ванне, пока он переодевался и начинал готовить ужин. Когда я готова была выйти, я звала его. Он поднимал меня, неспешно натирал меня мылом, смывал мыло и вытирал полотенцем. Расстегивал наручники, надевал на меня рубашку – белую, розовую или бледно-голубую из плотной шерсти, одну из рубашек для делового костюма, каждый день новую, только что из китайской прачечной – и снова надевал наручники. Я смотрела, как он готовит ужин. Он прекрасно готовил, но его репертуар ограничивался четырьмя или пятью блюдами, которые сменяли друг друга, – все заканчивалось омлетом или стейками в течение пары вечеров, а затем начиналось заново. Он всегда пил вино, пока мыл зелень для салата, и давал мне глоток из своего бокала. Он рассказывал, что произошло у него в офисе, я говорила о своей работе. Кошки по очереди терлись о мои голые ноги.
Когда ужин был готов, он выкладывал все на одну большую тарелку. Мы шли в столовую – там едва хватало места, чтобы обойти вокруг стола, и еще для трех стульев, стоящих на потертом восточном ковре глубокого красного цвета. Без сомнения, это была самая яркая из всех трех комнат. Там, где заканчивался ковер, его роль играл красочный, замысловатого цвета узор из книжных обложек, который с пола тянулся по двум стенам до самого потолка, оставляя место только для окна и для двери на двух других стенах. На столе всегда лежала его драгоценная узорчатая скатерть. Я садилась у его ног, привязанная к ножке стола. Он пробовал феттучини[1], потом кормил меня; брал вилкой несколько листьев салата, отправлял мне в рот, вытирал масло с моих губ и затем со своих. Делал глоток вина, потом давал мне отпить. Иногда он наклонял бокал слишком резко, и вино проливалось мне на губы и стекало вниз по лицу на шею и грудь. Тогда он вставал передо мной на колени и слизывал вино с моих сосков.
Часто за ужином он притягивал мою голову к своим бедрам. У нас появилась игра: он старался продолжать спокойно ужинать, как можно дольше, а я – как можно быстрее – заставить его уронить вилку и начать стонать. Когда я однажды сказала ему, что начинаю получать особенное удовольствие, чувствуя, как вкус его пениса сменяется во рту ароматом овощного карри, он очень долго смеялся и наконец сказал: «Господи, да я завтра сделаю его столько, что нам на всю оставшуюся неделю хватит».