— Бойцов своих я, товарищ лейтенант, очень хорошо знаю. А ее ни первой, ни последней не записал потому, что она — баба. Бабы в мужском деле только неудачи приносят...
— Отставить разговоры! — приказал Самусев. — Никогда не слышал таких отзывов о наших девушках!
— Разрешите, товарищ лейтенант, — опустив глаза, проговорил Нестеров.
— Да.
— Стесняют бабы... то есть женщины... нашего брата. Ни выругаться при них, ни...
— Отставить! Отправляйтесь, товарищ старший сержант, в мою землянку и ждите меня там. Скажете младшему политруку, чтобы он тоже дождался моего возвращения.
— Есть! — Нестеров взял под козырек, четко повернулся и вышел из землянки. [12]
— Как так получилось? — ни к кому не обращаясь, проговорил Самусев. — У других — рады-радешеньки, что в боевую семью приходят девушки, а в нашей роте... Презрение какое-то... Баба!
— Мы-то не против, товарищ лейтенант, — стал оправдываться кто-то из бойцов. — Командир наш недоволен...
— И то хорошо, — сказал Самусев и обратился ко мне: — Вы, товарищ ефрейтор, будьте в штабе через двадцать минут.
Я ответила по-уставному, и Самусев ушел. Бойцы повытаскивали цигарки, притушенные, когда вошел командир роты, и вновь принялись дымить, вполголоса обсуждая происшествие и вздыхая при упоминании о том, какой нагоняй получит их боевой командир от лейтенанта. А я приводила себя в порядок перед посещением штаба. Неожиданно передо мною на маленьком самодельном столике появилась сапожная щетка, крем для ботинок в круглой коробочке с надписью «Люкс», какого я не видела с начала войны, зеркальце, суконка, пуговица к гимнастерке, флакончик одеколона «Сирень». Запасливый Самарский достал из вещмешка даже белоснежную полоску ситца, чтобы было чем сменить запыленный подворотничок.
Привести в порядок сапоги, пришить пуговицу не составило труда, а вот как прикрепить подворотничок, не снимая гимнастерки, я так и не могла придумать.
Выручил все тот же Анатолий Самарский:
— Идем, братва, покурим на свежем воздухе!
Я осталась одна и через две минуты была готова отправиться в штаб роты. Напоследок не удержалась, посмотрела в зеркальце. Едва узнала себя. Лицо от загара чернее черного, а на лбу и около глаз белые ниточки — морщинки.
Положила я на стол зеркальце и сказала себе: «Вот что, товарищ ефрейтор, пора отвыкать от старых привычек. Зеркало вам теперь ни к чему. А после войны оно пригодится. Ясно?» — и вышла из землянки.
Меня словно ждали командиры отделений, вызванные Нестеровым еще до разговора с Самусевым.
Командир первого отделения, молодцеватый паренек с щегольски закрученными усами, пошутил: [13]