Гитлер выглядел усталым, и Дениц видел: фюреру всё труднее поддерживать горячечное самовозбуждение.
„Должно быть, он сейчас закончит“, — подумал Дениц.
Вошёл Будгдорф и протянул Кребсу телефонограмму.
— От кого? — вяло спросил Гитлер.
— От Хейнрици, мой фюрер. Просит сапёров для фортификационных работ на Зееловских высотах.
— Послать. Мы создадим на этих высотах такую крепость, о которую русские обломают зубы.
Фюрер оживился.
— Мобилизуйте всех способных держать кирку и лопату. Никакого снисхождения, Кребс, к болезням и слабости. Пусть каждый немец — носит он военную форму или нет — знает, что если суждено нам погибнуть, то вместе с нами погибнет и немецкий народ.
— Я понял, мой фюрер, — склонил голову Кребс. — Разрешите выйти в аппаратную, чтобы позвонить Хейнрици.
— Передайте ему, что я надеюсь на командующего и всю группу армии „Висла“.
— На чём мы остановились? — спросил Гитлер у Бормана, когда Кребс прикрыл за собой дверь.
— Судьба Америки, мой фюрер.
— Ах, да, так вот, если Северной Америке не удастся разработать доктрины менее пустой, чем та, которая основывается на возвышенных, но химерических принципах так называемой христианской науки, тогда сомнительно, чтобы этот континент остался белым… — сказал Гитлер. Он сделал маленькую паузу.
Дениц и Борман молчали.
— Скоро станет очевидно, что у колосса на глиняных ногах после его удивительного возвышения осталось силы лишь для того, чтобы дать толчок собственному падению.
Дениц вспомнил, что то же самое о колоссе на глиняных ногах фюрер говорил о Советской России в начале войны.
— Итак, — сорвавшимся на хрип голосом продолжал Гитлер, — в этом жестоком мире, в который вновь ввергли нас две войны, становится очевидно, что лишь те белые народы имеют какие-либо шансы выжить и процветать, которые знают, что такое страдание, и всё ещё сохраняют волю к борьбе, даже когда обстановка безвыходна, к борьбе до самой смерти. И только те народы имеют право претендовать на эти качества, кто показал себя способным уничтожить у себя смертельный еврейский яд.
Гитлер замолк и, проковыляв к креслу, сел в него.
Наступило длительное молчание. Борман заканчивал свои записи…
Дениц пробыл в Рейхсканцелярии до рассвета. Когда он выехал на машине в Цоссен, солнце ещё не взошло, но было уже совсем светло. Дениц мог даже разглядеть лица сапёров, которые невдалеке от Имперской канцелярии разрыли мостовую, чтобы установить противотанковые надолбы. В другом месте сооружалось нечто вроде баррикады из разбитых бомбёжкой трамваев.
„Вот где будет проходить линия обороны! В самом центре столицы!“ — подумал Дениц и поёжился от озноба. В бункере фюрера было холодно, и Дениц всё не мог согреться.