Вначале приезжие испуганно, но охотно рассказывали о событиях, о своем отъезде. Но в сентябре уже молчали. И если их тормошили, они повторяли одно: «Не спрашивайте!»
Все-таки наши держатся. Целый месяц — смоленское направление, все этим живут. Через день — горестное сообщение. Когда слышишь: «Без перемен», можно дышать. Целые сутки покоя.
Голос диктора ровный, бесстрастный. Есть слова, которые нельзя произносить с выражением.
«Если не дадут комнаты, — думала Катя, — придется ехать в Первоуральск». Но она не теряла надежды. И ей повезло: в конце сентября получила комнатку в восемь метров и разрешение прописать сестру и дочь. В комнатке было центральное отопление — роскошь, какую они не знали в Москве, в своем флигеле. Их дом помещался на главной улице, в самом центре. А во дворе была большая, лучшая в городе поликлиника.
В день их переезда было тепло, солнечно. Красивый город поразил Машу, особенно центральная улица, где оперный театр. И на этой улице она теперь жила!
Можно было подумать, что в городе какой-то большой съезд. На улицах масса народу; прохожие то и дело окликают друг друга, останавливаются, сыплют вопросами. Но в этом оживлении что-то лихорадочное. «Уже овдовела!», «Где же дети?», «А Лисковецкие? Петренко?» «Угнали!» «Куды? Боже ж мий!» Украинский язык, белорусский. Некоторые ответы кажутся неправдоподобными, особенно страшное слово «угнали».
Прошел еще месяц, и толпы возбужденных людей растворились в большом городе. Потом нахлынули новые волны приезжих — одни москвичи. Их теперь называли беженцами.
В школе занятия начались своим чередом. В классе было много ребят. Маша попала в дополнительный «Д». А в младших классах был даже параллельный «Е». Этого в Москве не знали.
Учительницы прямо на глазах худели. Они приходили в школу с сумками и бидонами, озабоченно шептались в учительской, убегали куда-то во время перемен, и было странно, что дисциплина все-таки не нарушается.
Перед началом занятий директорша сказала:
— У нас, ребята, как на фронте, надо крепко держаться, потому что фронт и тыл — единое целое. И школьная дружба должна быть подобна фронтовой.
Но недаром говорили, что седьмой класс очень трудный. Возбуждение Маши падало. К концу уроков уже невозможно было сосредоточиться, и веки, если надавить на них, нестерпимо болели. Однажды ей стало дурно на уроке; ее отвели в поликлинику.
В детском отделении было даже приятно: игрушки лежали на столиках, стены были разрисованы и доктор не торопился. Но когда пришлось зайти за справкой в общую приемную, Маша испуганно попятилась. Люди, много людей, похожих на тени, приступали к регистраторше, требуя чего-то, и раздраженно перебивали друг друга. Хриплые, злые голоса, кашель; туман, почему-то стоявший в приемной, метание регистраторши от стола к шкафчикам, где хранились истории болезней, несмолкаемый звон телефона — все это не поддавалось дисциплине, ломало ее. Война уже ворвалась в это помещение, где совсем недавно были тишина, и порядок, и образцовая чистота — предмет гордости врачей и их помощников.