— Да замолчи ты, ради бога!
Это был последний откровенный разговор между сестрами. Варин знакомый, немолодой столяр, наведался к Снежковым. Варя обращалась с ним довольно бесцеремонно, как бы испытывая. Он терпеливо сносил ее задирания. Через две недели Варя уехала с ним в Богдановичи. Прощаясь, она громко плакала, суетилась, но скоро успокоилась, и слезы на ее глазах быстро высохли.
…Во время переезда в Свердловск затерялась фотография Андрея Ольшанского. Маша горевала, собиралась даже съездить в Первоуральск искать ее. Это нельзя было сделать тайком: поезд приходил и уходил ночью. Маша смирилась: на войне люди больше теряют.
Но ей казалось, что это дурное предзнаменование.
Как ни тяжко проходила жизнь в тылу, как ни угнетал быт, он становился привычным: Каждый день требовал определенных, строго чередующихся действий, однообразных, но необходимых усилий. Надо было вставать, одеваться, хоть и скудно — позавтракать. Потом идти работать или учиться. Надо было добывать продукты и суметь распределить их вперед на целый месяц, а хлеб — на два дня. И это было очень трудно — дотянуть до конца срока, особенно с хлебом: не съесть его сразу, в один присест.
Маше уже не казалось странным ни поведение людей в очереди, ни суровые, подчас несправедливые законы общежития, ни новый словарь, допускающий такие выражения, как «детское мясо» (то есть для детей), «выбросили» товары, «дают» их в магазине. Не продают, а именно дают. Раньше, когда всего было много, мы покупали, а теперь, когда часами простаиваешь в очереди на жаре или морозе за самым необходимым, появились нелепые, унижающие нас слова. И все повторяют их, они стали обиходными. Но разве люди не работают, как прежде, и даже больше? Разве их не за что уважать?
Вот и нашла для себя отвлечение от быта: мир чистой музыки. Но это не могло продолжаться долго: надо было участвовать в жизни семьи. Варя и Катя работали допоздна, да и стыдно уклоняться от того, что выпало на долю сверстников.
После того как Маша чуть было не потеряла все карточки в начале месяца, что могло стать катастрофой, ей уже невозможно стало отвлекаться до забвения окружающего. Карточки нашлись, но испуг, пережитый Машей, заставил ее если не совсем отвлечься от музыкальных воспоминаний, то значительно ограничить их.
Да и что за бездейственные мечтания? Жизнь слишком требовательна, тормошит и вертит во все стороны. Если уж нельзя жить без музыки, то надо ходить в музыкальную школу: в войну они не закрылись, дети продолжали учиться.
Но уже поздно, прием закончен, совмещать с общеобразовательной трудно, особенно после болезни. Ах нет, не в этом дело! Все можно преодолеть. Но как забыть, что происходит на свете? Народ оставил мирные занятия и воюет. А тут музыке учишься. Не дезертирство ли это, не преступление ли?