На лице у него недоумение. Он пожимает плечами.
— Теперь это становится модным — религия.
И не спросит: «Маша, что с тобой?»
А если попросить его пойти вместе в больницу? Сказать, что это очень важно для нее, что, если он пойдет, все обернется к лучшему, что она попросту боится, ох как боится!
Но какая-то сила мешает ей сказать это вслух. Он не пойдет. Вежливо извинится, скажет, что занят, вот и все. И ужасно не то, что он может отказаться, а то, что она уверена в этом.
Преграда, вечная преграда между ними. В чем она? В том, что он так много значит для нее, а она… Ну, так, просто девочка, с которой он поверхностно знаком. Должно быть, выпало «окно», встретил ее, отчего и не поболтать?
«Пора мне, — думает она. — Нет, еще рано».
Какие-то волны наплывают на нее. То это горе и мысли о матери, то страх перед Андреем, то вдруг странный покой и даже беспечность, счастье — оттого, что можно любоваться им. Он отличается от всех своих ровесников, что-то значительное есть в нем. Прямые густые черные волосы, темно-серые глаза, окруженные тенью, черты лица неправильные, но мужественные, большой рот. Высокий рост, большие прекрасные руки. И довольно глубокие складки у губ; из-за этого он кажется старше своих лет. И такая непринужденность, независимость… Все вместе так страшно и привлекательно для нее и для других девушек тоже…
Кажется, скажи он: «Маша»… И вообще каждое его слово можно толковать и перетолковывать.
…Внезапно ей вспомнилось, как еще до войны девочка, неравнодушная к Вите Грушко, призналась Маше:
— Понимаешь, он сказал: «Как ты мне надоела! Когда этому будет конец?»
Маша возмутилась и уже хотела назвать Виктора негодяем, как вдруг девочка спросила с надеждой:
— Как ты думаешь, что это значит?
Толковать, перетолковывать. Маша и теперь улыбнулась при этом воспоминании, и тут же тоска охватила ее: глупые шутки в такой день, когда, может быть…
«Мне пора», — думает она. И опять гудят какие-то волны. Гудят и перестают, и она теряет представление о времени. И все-таки помнит, что надо уйти…
— Ты, конечно, собираешься в Консерваторию? — говорит Андрей.
— Не знаю.
— Ведь ты играешь на рояле. Разве ты бросила?
— Теперь я ничего не знаю.
— Жаль, — говорит он, — для меня сейчас музыка очень много значит.
Она могла бы ухватиться за эти слова, но не теперь, когда все так зыбко в ее жизни.
Он не расспрашивает больше. Да и вообще ему не интересно, это чувствуется.
Но было и хорошее во время этой прогулки. Он вспомнил их прощание в начале войны. «Ты напрасно не дала мне свою фотокарточку. Я жалел об этом в Новосибирске».