Всего лишь несколько лет… (Оржеховская) - страница 79

И об ее письме вспомнил: «Мне это было очень приятно…»

Потом он взял ее под руку! И они так шли по зимней улице, соразмерив шаги, и она была полна гордости. Не стоит ему навязывать свое горе. Радоваться, пока он тут. Смотреть на него, надеяться… Открыть душу нельзя, потому что это ему не надо. Но уйти самой, прервать эту прогулку тоже немыслимо, сразу провалишься в яму, утонешь… Хоть и не совсем-то оно хорошо, не совсем правильно и свободно вот это свидание, в котором каждый сам по себе и совершенно нет равенства, а все же держишься за это, счастлива этим.

Вдруг он посмотрел на свои часы и сказал:

— Ну, Машенька, мне пора. Могу опоздать.

— Который же час?

— Половина третьего.

— Как? — вскричала она. — Не может быть!

Половина третьего! С отчаянием посмотрела она на Андрея, вырвала у него кошелку и побежала. Бежала изо всех сил, расталкивая прохожих. На нее оглядывались, она была как безумная. Вскочила на подножку трамвая и всю дорогу, не заходя в вагон, громко повторяла:

— Не может быть, ни в коем случае!

Трамвай остановился у больницы. Маша выскочила и побежала к воротам.

В палату ее не пустили. Старшая сестра обняла ее за плечи и повела куда-то. «Мы посылали за тобой, собери все свое мужество, детка». Потом откуда-то выплыло лицо больничной нянечки, которая обычно прибирала палату. Она покачала головой, и Маша расслышала:

— Все время, бедная, смотрела на дверь. Все дожидала!

— Довольно! — резко сказала старшая сестра, и этот оклик заставил Машу вырваться и побежать куда-то.

Потом стало темно и запахло лекарством.

Вознесенские возвращались в Москву без Оли Битюговой. Это было уже решено.

Николай Григорьевич не решался задать ей прямой вопрос: «А как же Семен? Должен ли он приехать, когда вернется… если вернется?» Вообще о Битюгове не говорили с Олей. Ее щадили. Но многое в ее поступках было совершенно непонятно.

Прежде всего ее отношение к доктору Вернадскому. Тот явно восхищался Олей, называл ее новым уменьшительным «Ляля», и это очень нравилось ей. Ляля — это изящество, миловидность, здоровье, ямочки на щеках. Ляле не пристало болеть туберкулезом, покорно принимать свою судьбу. Лялей все любуются, это имя избалованных, счастливых. И она просила Вознесенских называть ее так, а им это было трудно.

Она принимала заботы молодого врача, который участвовал в ее спасении. Но был ли он главной причиной ее упорства, ее нежелания вернуться в Москву? Или для Семена еще оставалась надежда? Мать Коли, с ее умом, с ее ну просто женским тактом, могла бы добиться у Оли если не признания, то хоть каких-нибудь недомолвок, которые прояснили бы главное. Но Александра Львовна была того мнения, что нельзя вмешиваться в чужую интимную жизнь. Что бы ни чувствовала и как бы ни поступила эта молодая женщина, чудом возвращенная к жизни, что бы ни было причиной ее нынешнего, неудобного для других, решения, она имеет на это право. И незачем Николаю Григорьевичу считать себя виноватым перед другом.