Виолончелистка (Крюгер) - страница 98
В разделе «Инструментарий писателя» я собрал все очерки, повествующие о том, как люди доставали карандаши, бумагу, как использовали для написания поля присланных им редких писем, обратную сторону выданных лагмедпунктом рецептов. В этом же разделе помещены воспоминания о писателях, об их стихотворениях, о «лагерном университете», в котором иногда наличествовал один-единственный студент, о лекциях на тему французской литературы, о Пушкине и Гончарове. Другая рубрика носила название «Культура и игры», в ней описывались музыкальные и киновечера, шахматные вечера с игрой в самодельные шахматы. Далее я решил ввести раздел «Сцены», которой посвятил описанию наиболее ярких проявлений бесчеловечности: в некоторых лагерях за отказ выйти на работы расстреливали не сразу, а выставляли виновного на ночь на мороз до тех пор, пока он либо не соглашался возобновить работу, либо не погибал от переохлаждения. Сюда же я включил и описания лагеря после отбоя: произносимые полушепотом молитвы, крики мучимых кошмарами спящих заключенных. Был раздел «Молитвы» — сюда попали самые откровенные обращения к Богу, продолжительные мистические тирады, которые довелось услышать тем, кто вместе с приговоренными дожидался казни.
Одна сцена была более или менее разработана мною — о том, как тайком праздновались запрещенные новым государством христианские и иудейские праздники. Одна группа узников готовит праздничный обед — краюха хлеба и чашка кипятку, другая декламирует стихотворения. Затем они преподносят друг другу подарки — некурящий дарит курящему самокрутку, а тот, в свою очередь, одаривает товарища пуговицей от штанов — воистину царский подарок, когда одежда сползает! В финале все собираются для молитвы. Жалкая, внушающая ужас и в то же время полная величавого достоинства сцена — как, как в таком аду, в таком дремотном угасании возможно упование на продолжение жизни?
Едва листки этих пяти тетрадок были заполнены густотой моих каракулей, меня охватил такой жуткий, испепеляющий стыд, что я готов был сжечь их, несмотря на то что они были единственной связующей нитью между мной и почитаемым мною Осипом Мандельштамом, если не считать его произведений, доступных мне, к великому сожалению, лишь в виде переводов. Фразы, запечатленные мной на бумаге, признания, в письменном виде повторенные мной, болезни, о которых пришлось справляться в соответствующих энциклопедических источниках — весь этот невообразимый безумный водопад до такой степени повлиял на мой рассудок и настроение, что я какое-то время и прикоснуться не мог к тетрадям. И все же это описание убиения духа и плоти обладало некоей непонятной притягательностью, противоестественным и непреоборимым очарованием, заставлявшими меня вновь и вновь обращаться к документальным свидетельствам: «Вернувшись в Польшу, я узнал, что никого из моей семьи в живых не осталось, все мои родственники, включая самых дальних, погибли. И все эти бессонные ночи я взывал к кому-нибудь, тому, кто понял бы меня, потому что тоже прошел через ад советских лагерей… Мне было тогда нелегко исполнять обязанности прораба. Как тебе известно, в России ведь за все приходится платить. В феврале 1942 года, как раз месяц спустя после того, как меня перевели в барак техсостава, меня в одну из ночей потащили в НКВД. Это был период, когда русские даже в лагерях отыгрывались на заключенных за свои поражения на фронтах. В моей бригаде было четверо немцев, двое из Поволжья, их и немцами-то не назовешь — обрусевшие, и двое коммунистов, убежавших в Россию в 1935 году. Работали они добросовестно, никаких претензий у меня к ним не было, может, разве кроме одной: они будто чумы боялись оказаться вовлеченными в политические дискуссии. Ну а энкавэдэшники сунули мне донос, где утверждалось, что якобы в моем присутствии они по-немецки утверждали, что, мол, скоро сюда доберется Гитлер. И я вынужден был в письменном виде подтвердить, что все так и было. Ах, Боже мой, самая жуть советской системы заключается в ее безумном стремлении отделаться от тех, кого они избрали своей жертвой, да еще призвав на помощь все юридически доступные средства. Им ведь мало просто пустить пулю в затылок, нет, им еще и суд подавай, и на этом суде сам обвиняемый должен выклянчивать себе смертный приговор. Им мало подло обвинить кого-то в преступлении, которого тот не совершал, им требуются и свидетели, которые все подтвердят. Энкавэдэшники ясно дали мне понять, что откажись я… и меня снова упекут на лесоповал… Так что пришлось выбирать — либо я, либо те четверо… Я и выбрал. Лесоповалом я был сыт по горло — меня доконала каждодневная борьба за жизнь, я хотел жить. И подписал. А два дня спустя их вывели из лагеря и расстреляли».