— Серебряков, ваше высокоблагородие,— ответил Истомин.
— Серебряков?.. Прошу привести его. Я лично хочу поговорить с ним, а уж потом и донесение составим,— сказал Петр Петрович, думая, не Мотька ли Серебряков, дружок детства, оказался бунтовщиком...
С гауптвахты конвойный привел высокого, широкоплечего, уже немолодого солдата. Продолговатое лицо измождено, впалые щеки обросли щетиной. Серые глаза смотрят озлобленно. На плечах топорщится пропитанная потом рубаха. Тяжелые мозолистые руки сжаты в кулаки. Измятые, с заплатами брюки. Сапоги разбиты, иссечены каменной крошкой. Чайковский, оглядывая бунтаря, допускал, что от того Мотьки Серебрякова, долговязого, вечно косматого, пережившего за эти годы немало тягот, вряд ли могло что остаться, кроме одного— выражения глаз — оконцев души. В этих оконцах хоть искорка Мотькиного мягкого, добродушного взгляда, должна же сохраниться. Но и эта искорка не светилась.
Нет, это был другой Серебряков. Может быть, это сын не Елисея, а Епифана?
— Почему взбунтовали команду?—строго спросил подполковник.
— А што ее бунтовать? Она сама выпряглась из оглоблей,— ответил солдат.
— Отчего «выпряглась»?
— Непонятно разве?.. Когда хозяин положит на повозку непомерный груз и хлещет кнутом лошадь, любой конь встанет на дыбы.— Загибая грубые, заскорузлые пальцы на руке, Серебряков начал перечислять:—На работе с раннего утра до позднего вечера без роздыху. Чуть разогнул спину —унтер дает зуботычину. Еда — каша да похлебка. Одежа — сами видите во што превратилась, а новой не выдают. Болезни—все животами маются и вспоможения от гарнизонного лекаря никакого. Уж лучше строевую службу несть, чем на вашей ресторации последние силы вытягивать. Вот и порешила команда не выходить на каменную каторгу. Пусть начальство нас ослобонит от строительных мучений и снова даст ружье в руки.
— Бунтарям ружье не дают, а гонят под ружьем в Сибирь,— угрожающе вставил Павлов.
— Это уж ваша воля, куда нас определить,— вдруг смиренно улыбнулся Серебряков, и Чайковский вдруг увидел в глазах его мимолетом блеснувшую ту, особенную, добродушную Мотькину искорку, и не удержавшись, воскликнул:
— Матвей Елисеевич, неужто это ты?
— А вы што, ваше высокоблагородие, не узнали меня?
— Нет, не узнал, сколько лет прошло,— чистосердечно признался офицер.
— А я вас сразу, ишшо месяц назад, как только пригнали нашу роту. Глянул и определил — это ж Петушок таким важным стал. Не подойти теперь к нему, не подъехать,— с легкой усмешкой ответил солдат.
И пахнуло на Чайковского детством. Послышался насмешливый голосок Мотьки: «Петушок, ты опять сидишь на коне по-бабски!.. Да разве так надобно рубить лозу? Во, смотри как, по-казацки-то! Вжик, и верхушки нету!..» Вспомнились сочная трава, прибрежные кусты на Подкумке, жаркое солнце, шумные игры ребятни в Солдатской слободке. И Петр Петрович, позабыв о той проплети, которая теперь разделяла их, усадил Серебрякова рядом и начал расспрашивать о том, как сложилась его судьба.