— Э-э, нет! — усмехнулся Устин.
В этой усмешке было что-то уничтожающее. Митяй увидел, как в глазах Устина сверкнули живые искорки, делающие его совсем непохожим на прежнего, и Митяю стало как-то не по себе, будто он выболтал нечто сокровенное незнакомому человеку. А Устин с жестким укором, словно допрашивая, продолжал:
— Это как же всяк по себе?.. Стало быть, Модест и Мокей тоже сами по себе, да так и останутся, а я к ним опять в батраки пойду наниматься? Так, что ли? .. Хо-хо! Воевал, значит, я, воевал, в окопах гнил, в плену едва шкуру не спустили — и вот тебе на.
— Ну, и ты веди свое хозяйство сам, — с угрюмым равнодушием сказал Митяй, — кто тебе не дает?
— А где ж оно, это мое хозяйство? Откуда оно явилось, когда у меня за всю жизнь своей лошади не было?.. Ну хорошо, советская власть даст мне земельки, а чего мне делать с ней? ..
Митяй молчал, плотно сжав губы, и, прищурив глаза, смотрел мимо него. Устин придвинулся к Митяю совсем близко и, обдав его горячим дыханием, тихо, чтобы не слышала Наталья, проговорил зло:
— А не возьмешь ли ты меня в батраки, а?
Митяй вздрогнул. Это было сказано с жестокой откровенностью. Устин вскинул голову и медленно перевел грустный, взгляд на Наталью. Та повернулась к старухе и о чем-то заговорила с ней.
— Митяй, ты в отделе? — спросил Устин.
— В отделе... а что?
В это время в сенях кто-то завозился, пошарил по двери и, досадуя, заворчал:
— Ну, скажи ж ты, никак не нащупаю, в темноте ни черта не разберу...
Митяй толкнул дверь, она широко распахнулась, и на пороге вырос Зиновей.
— Э-эй!.. Служивому-пропащему, — заорал он и, обнимая Устина, тискал, мял его, приговаривая: — Годок! Ми-и-лай!
За ним, отряхиваясь от снега, вошел коренастый, лет пятидесяти, председатель комбеда Груздев.
— В-во! Нашего полку прибыло, — смеялся он, потирая рука, а взглянув на Митяя, посуровел и вскользь заметил: — И ты тут, Пашков?
— Як дружку, — осклабился Митяй.
— Ага, это хорошо.
И еще кто-то третий, которого не видел Устин, стучал по полу и сиплым баском покрикивал:
— Дверь затворяйте, а то хату выстудите... Расступись, дай кавалеру дорогу!
И вздрогнул Устин от неожиданности. Перед ним был безногий Ерка Рощин. Туловище его было вправлено в жестяной таз, обшитый кожей.
— Рад я тебе, Устин, больше жизни.
Он обхватил руками Устиновы колени, прижал к ним свою кудрявую желтую голову.
— Чудно небось тебе, Устин!.. Во, брат, обломали. Всю жизнь гнули к земле, не пригнули, а тут вот, вишь, обкорнали и к земле придавили. Ну, братцы-товарищи, — крикнул он, — поднимайте меня на лавку!