Мы стали друзьями. А разве когда-нибудь я мог представить себе, что подружусь с немцем? Я таскал Ганса по всем кафе и иногда – ресторанам, а частенько приглашал его в свою лачугу в Автове, где мы целый вечер могли проговорить о русской и немецкой литературе и искусстве (причем он – по-русски, я – по-немецки) – о высоком и низком, о возможном и невозможном. Часто бывали мы у разных моих приятелей. Его форма всегда привлекала внимание. Однажды мы пришли в кинотеатр. Шел, как нарочно, фильм о войне, и когда по его окончании в зале зажегся свет, все уставились сразу на Ганса, как будто сошедшего в зал с экрана. И все это в Ленинграде. Так спешно и буквально раздираемый противоречивыми чувствами я еще не покидал ни один кинозал.
Как-то я привел Ганса в наше студенческое общежитие, где мы неплохо провели целый вечер, а через пару дней со мной изъявила желание побеседовать преподаватель политэкономии, доцент и – она себя так представляла – член институтского парткома. Несмотря на все ее карьерные достижения, у нас, студентов, эта дама авторитетом не пользовалась. Изобразив крайнюю озабоченность, она начала объяснять, что близкие отношения с немцем, хотя он и из ГДР, для меня нежелательны и могут существенно подпортить мое будущее. Должен сказать, это было довольно безобидное предупреждение, и то не ее заслуга, что постепенно наши отношения с Гансом стали ослабевать. Не эта полнотелая дама, а стройная девушка, с которой меня познакомил Ганс, стала тому причиной. Наша ленинградская парикмахерша, из тех, что себе на уме, она, наверное, не пропустила ни одного военного училища, пока не наткнулась на Ганса на танцах в его академии и быстро не окрутила его. Вот так она вклинилась между нами.
Роскошествовать мне в студенческие годы не удавалось, несмотря на то что многое в магазинах было еще дешево и ассортимент товаров в больших городах – Ленинграде и Москве – был по сравнению с более поздними годами, по нашим скромным меркам, более чем удовлетворительным. Так, к примеру, для студенческой вечеринки вполне доступны были крабы и икра, не говоря уже о ломе осетрины холодного копчения и банке ананасных ломтиков в сахаре. Доступна была и водка. На приличную одежду, а тем более настоящий костюм наших денег, естественно, не хватало, но меня это мало трогало, потому что так же жили почти все студенты нашего института.
А каждый сентябрь, когда студенческому году в институте, собственно говоря, полагалось начинаться, мы все равно натягивали наши худшие вещи, чтобы на несколько недель направиться на сбор урожая в один из колхозов Ленинградской области. Собирали в основном картошку. Работа была тяжелая, да еще под дождем: сентябрь, поэтому каждый вечер сбрасывались на водку, орали песни, играли в карты, травили анекдоты, частенько приходилось драться с местными ухажерами, защищая наших девчонок. Веселое было время и дурное, потому что запросто можно было остаться инвалидом на всю жизнь. И все же в эти пятидесятые годы условия были в известной степени сносные по сравнению с теми, в которых мне довелось жить позже, годы спустя, когда я, сам уже вузовский преподаватель, вынужден был ездить на картошку со своими студентами.