В один из последних дней нашего пребывания мы случайно перед ужином столкнулись на набережной, еще весьма пустынной, поскольку до начала сезона оставалось еще как минимум два месяца. Мы медленно брели вдоль набережной на ужин, как где-то примерно в пятидесяти шагах от нас остановилась машина, старая модель немецкого «фольксвагена» (в таком ездил незабвенный Штирлиц). Я не поверил своим глазам. Мне показалось, что мне снится кошмарный сон, когда из машины вышел человек, хорошо знакомый мне по фильмам, в черной эсэсовской форме и пошел навстречу нам. Не знаю, что я подумал в эту минуту. Ведь бывают такие сумасшедшие ситуации, когда как минимум на секунду возможным считаешь даже самое невероятное. Но затем я увидел смеющееся лицо, протянутые руки и узнал замечательного ленинградского актера Анатолия Солоницына, с которым имел честь быть знакомым и по Театру Ленсовета, где служил мой племянник Гриша, и по «Ленфильму», где благодаря Леше Герману мне доводилось не однажды дублировать, озвучивать на русский язык некоторые немецкоязычные роли.
Анатолий снимался в Ялте в норвежском фильме в роли офицера СС. Во время короткой прогулки между съемками вдоль набережной он вдруг обнаружил меня и попросил водителя не подъезжать ко мне близко, чтобы возникнуть передо мной неожиданно; что ему и удалось.
Мы обнялись. Наш смех разносился по набережной, и мы провели вместе чудесный вечер. Для меня это был вечер встречи и прощания с Ялтой, с соседкой по столу и, как позже выяснилось, прощания навсегда с замечательным артистом и прекрасным человеком Анатолием Солоницыным, столь рано признанным мастером театра и кино и столь безвременно покинувшим нас.
В довольно приподнятом настроении вернулся я в Ленинград и снова принялся за работу. Я еще раз поблагодарил начальника политотдела, которого встретил в столовой училища, за пребывание в санатории, которое мне очень даже пошло на пользу, и с воодушевлением намекнул ему, что в случае необходимости изготовлю его племяннику что-нибудь посерьезнее. Но он на этот мой намек не клюнул, показался мне даже чем-то удрученным и попросил меня зайти к нему после занятий, поскольку ему необходимо кое-что со мной обсудить.
Он разложил на своем письменном столе несколько писем: одно анонимное, два других – подписаны какими-то офицерами. В письмах шла речь о некоем доценте из училища Дзержинского, о его якобы аморальном поведении в Ялте; и само собой, без внимания не осталась некая дама из Москвы. Я не совсем понимал, чего он от меня ожидает, и в конце концов сказал, что все это мое личное дело, о котором в училище я никому не должен давать отчет. Но он прервал меня: «Конечно же это твое дело. И как я к тебе отношусь, ты знаешь. Анонимное письмо мы прямо тут же можем порвать. Но вот на два других я, как начальник политотдела училища, обязан отреагировать. Твоя собеседница за столом в ялтинском санатории подводников – ни больше ни меньше как супруга (это у простых смертных жены – у начальников всегда супруги) довольно молодого адмирала из нашего Центрального управления в Москве. А это для тебя может иметь серьезные последствия».