Я так никогда и не узнал, каким образом Климов прореагировал на оба этих письма. Но примерно через месяц, когда мой заведующий кафедрой, серьезно разболевшись, отсутствовал, а я его замещал, из Москвы прибыла комиссия. И хотя она прибыла не из-за меня, но ее начальником оказался именно тот молодой адмирал, и, таким образом, после официальной проверки и официальной беседы о потребностях училища произошел неофициальный разговор с глазу на глаз между молодым адмиралом, Климовым и мной.
Адмирал приступил к делу без обиняков, и мне оставалось, так сказать, «бегство вперед». Я ни от чего не отрекался и заявил ему, что я испытал глубокую симпатию к его жене и был готов, разумеется, отвечать за последствия, но она недвусмысленно дала мне понять (разумеется, ни разу не обмолвившись, чья именно она жена), что она однолюбка, любит только своего мужа и что очень счастлива. Адмирал выслушал меня с неподвижной миной. Я и сегодня понятия не имею, что там происходило в его голове, только вдруг он что-то пробормотал о возможном недоразумении и резко оборвал разговор. Мой вопрос, показавшийся мне уместным в этих обстоятельствах, он оставил без ответа. Меня не уволили. Еще нет. Но число моих недоброжелателей увеличилось еще на одного (который к тому же сидел в московском Центральном управлении). Поводом, приведшим к тому, что мне в конце концов училище пришлось покинуть, оказалась тоже молодая женщина. Но в моем поведении по отношению к ней даже такая высокоморальная инстанция, как Центральное управление Военно-морского флота не смогла бы усмотреть ничего зазорного.
Она была дочерью ленинградского профессора, замечательного лингвиста и замечательного педагога, моего наставника и друга Владимира Михайловича Павлова. Должность преподавателя английского языка она заняла не без моей рекомендации. Интеллигентная, умная женщина; но, видно, не настолько умная или сверх всякой меры легкомысленная, ибо она не скрывала, что регулярно читала запрещенный самиздат. Почитывал эту литературу и я, но из понятных соображений этого не афишировал. Она, как я уже сказал, была менее осторожна: иногда приносила такие журналы или книги с собой в училище, иногда давала почитать некоторым коллегам по секции, которым доверяла.
Детали мне сейчас уже не восстановить, но на моем рабочем столе на кафедре вдруг появились открытыми для общего обозрения три журнала «Континент» с «ГУЛАГом» Александра Солженицына. Последовал очень неприятный разговор, и, разумеется, мне было невозможно доказать, что журналы эти кто-то, кто давно подобного случая ждал, просто положил на мой стол.