— Ворожил старичок. Повторяй за мной, говорит, слова такие: яма луговая, баба круговая. Синенькая шубка — семь рублей не шутка.
— Мотьку Жемчужного, кока-повара нашего, говорят, в перестрелке чуть не кокнули.
— Да што ты?!
— Ну, его не ко-окнешь! Он не смотри, что рябой — сам с губой.
— Три раза старичок обвел бабу вокруг картофельной ямы, три раза она за ним стихи эти повторяла. Пришла домой, а муж как есть хороший, словно душа.
— Вон Епишкин, работник кривобоковский, наперед похмельный тащится. Все пропивает.
— А что ему? Пустельга он. Без горизонту человек — ни кола, ни двора, ни бабы.
— Оженить бы его миром…
— Тьфу!
— Свадеб что-то давно не гуляют. Тощает казацкое племя. Не растет народ.
— Некому. Да и не хотят. Пока мир не утрясется. Не желают!
— Да уж пожелаешь, коль банда на округе все еще рыщет.
— При чем тут банда?
— А вот и при том! У меня на постое-то двое самых отчаянных конников. Так обмолвились: ваши, мол, душегубы-бандиты по степи всех невест снасильничали.
— Ну, это ты брось! Моя дочка еще не… Осенью замуж выдам!
— Гли-ка! В сельсовет есаул пошел. Зачем бы?
— А он у председателя в почетах. Намедни задал ему доклад: вот, мол, у вас, Маркел Степанович, сынок-от известно где, а нет к вам притеснениев со стороны Советской власти. Он в столб сразки и за пустой бок хватается, саблю ищет. Мне, говорит, доподлинно известно, что Михайла погиб на горе Извоз в честном бою. Ежели и жив, то мне об этом неведомо.
— Да-а… Знаем, в каком он бою. Казак богат своим добром. А есаул к тому же и умом. А ты что это молчишь сегодня, Оглоблин?
Василий встрепенулся, ответил:
— Я вас слушаю. А что до Михайлы, то он начисто бандит. И Советской власти давно лишенный.
— На-ка, покури, Василий.
— Я уже накурился. В груди муторно, вроде жабу проглотил.
— Т-ш-ш… Он…
На крыльце сельсовета стоял высокий благообразный, крепкий еще старик, Маркел Степанович Кривобоков, и смотрел в небо.
Все смотрели на него. Потом он перевел взгляд на трех красноармейцев, что уже поели, а сейчас седлали коней, и все стали тоже глядеть на них, когда же они скрылись за околицей, Кривобоков начал пристально всматриваться в замолкших станичников.
Сверлящие черные глаза его остановились на Василии, он разгладил бороду сверху вниз и обратился ко всем:
— Дождя опять не будет. Ветерок правильный, пыль к заборам не гонит. Курим, казаки? Дозвольте и мне.
Кривобоков сошел с крыльца, присел, достал темный с красненькими узорными цветочками кисет.
Все знали: только у есаула крепкий, пахучий, лучший по всей станице самосад. Угостил всех, отстранил рукавом услужливо поданную зажигалку и важно достал, помедлив чуть, из суконных штанов коробок спичек — новенький, аккуратный, с серпом и молотом на ровно приклеенной этикетке, вынул одну спичку, прикурил сам, подбросил коробок на широкой ладони: