— Вот она, Советская власть! Скоро опять нам две подводы керосину приволокут. И опять мануфактуры. Ну и сахар, соль… Мне предсельсовета объяснял. Прикуривай, честной народ! Кооператив пока товар подсчитывает.
Прикурили, одобрительно закашлялись.
Василий собрался уходить. Ему показалось, что он тут среди них лишний, но что-то удерживало его. Коробили лисья доброта и самодовольные покряхтывания Кривобокова, и то, что он сразу завладел разговором и его слушали, с ним соглашались.
А говорил он о том, что они, казаки-хлеборобы, — хребтина самой жизни, что им нужно держаться всем вместе, что неизвестно еще, как оно дальше пойдет, что вот движутся к их местам ученые люди из больших городов ставить завод на пашнях, что сгонят их с места, с земли в глухую степь…
Василий хотел перебить его и сказать мужикам: мол, не слушайте есаула, пугает он вас и брешет собакой, схватите его за белогвардейскую бороду. И тут вдруг:
— Ну-ка, скажи нам, Оглоблин, гражданин-товарищ, на этот счет. Ты вот куда денешься?
Василий поднял глаза. Что ответить есаулу и казакам, смотрящим на него исподлобья? Он вспомнил их, безучастных на берегу, когда спасал тонущих, видел сейчас, благодарных есаулу за понюшку табаку, растерянно поддакивающих каждой его небылице, и его взяла за сердце злость. Отвечу, пусть подумают!
— Вранье все это! Сейчас времечко хоть и дымное, но без огня. Что касаемо меня — степной земли всем вдоволь. Паши ее, ставь двор, да и живи с миром. Кто ее возьмет целиною — тот и хозяин.
— Ого!
— Эк, рассудил!
Обида на Кривобокова, который никогда за него Евдокию не отдаст, захлестнула Василия, и он вроде бы и не к месту добавил, показав рукой за станицу:
— Вот озеро — ничье! И рыба в ней — ничья! А есаул-то рыбку с работниками возами возит! Да вам же и продает! Так-то!
И пошел себе, слыша за спиной голоса. Чей-то недоумевающий: «Ну что ты с него возьмешь?» Злобный, есаульский: «Не от мира сего человек. Олух небесный!» И чей-то робкий, сомневающийся: «Так-то оно так.. А все же… вроде он правду сказал».
Он шел по улице растревоженный и одинокий, шел куда глаза глядят и, как-то так получилось, очутился в овражке, который вел к озеру к той ветле, где они полюбились с Евдокией.
Из раскидистых, упруго-зеленых, словно резиновых зарослей высокой кукурузы его окликнул девичий голос:
— Братик, подойди же поближе!
Подойдя к плетню, он увидел Лукерью, ту, что тонула, а он вынес ее из воды. С тех пор она звала его «братиком».
— Наклонись. Дуня велела передать тебе наказ. Жди ее завтра вечером. А где — не сказала…