По ухмылкам и восторженному гулу Кривобоков понял, что все довольны.
Освободившись на время от одиночества, он запил на неделю.
Она ходила с ним в налеты, до отчаянья смелая, но все время ненавидела всех за свой пережитый позор.
Это было давно, год назад.
Сейчас она осторожно отодвинула свечу и поставила на ящик из-под леденцов чашку с мясом.
Кривобоков хватал руками разваренную баранину.
— Мишенька! Задам я тебе один вопрос…
Кривобоков насторожился.
Она подошла к нему сзади, обхватила его голову теплыми руками и прильнула к небритой щеке.
— Ты меня еще любишь?
Кривобоков поперхнулся, и когда она села к нему на колени, он почувствовал горячую тяжесть ее тела, сказал:
— Уйди от меня!
— Куда же я уйду?!
Он потрогал ее за холодную коленку и услышал над головой дыхание.
— Мишенька! Когда ты рядом со мной…
— Заткни глотку!
Кривобоков ссадил ее и ударом ноги открыл дверь землянки.
За дверью осталась жизнь и женская обида, а навстречу ему в усталые глаза хлынуло лучами полдневное солнце. Послышалось пение:
Ой, бог! Не дай бог
Мишку Дудкина любить!
Нагибаться, целоваться —
Поясница заболить!
Он обвел горланящих, веселящихся бандитов подозрительным взглядом и, когда они примолкли, улыбнулся, махнул рукой: мол, продолжайте.
У другого костра раздавался хохот. Кривобоков подошел, прислушался.
Полуголый жилистый старик по прозвищу «Николай-угодник», выставив пузо к огню, потешал компанию, сам тоже похохатывая:
— Чистая ведьма была наша-то степная помещица. Я пастушил у нее. Стада на всю степь, а табуны коней как проскачут — гром кругом, земля качается, вот-вот расколется. Помещица-то была — во! Гренадер! Грешила срамно. Почитай, на кажнюю ночь мужика выбирала, чтоб ей, значит, баю-бай пропел. Организма требует! Ослушаешься — запорет!
Бабы от злости-ревности косы у себя рвут, а ничего, брат, не поделаешь.
Чудеса утром рассказывали, кто баюкал-то, всю ночь стон стоит в усадьбе. Под утро, кто возвращается, — еле дышит. Убаюкалась, значит. Плотоядная, стерва, была! Ну, и меня не миновала. Умаял я ее! Вот те крест! Как обниму — она в оморок сразки. Неделю не отпускала. Вина — залейся. Махану — бишбармаку — горы. Ну, а вскоре посватал ее какой-то, тоже гренадер, ей под стать. А ведь и ничего! Все равно утречками иногда в мой шалашик наезжала. И мы не лыком шиты! А однажды…
Михайла не дослушал, отошел в сторону. Ему ясно представилась белолицая, дебелая помещица с усиками над властно сжатыми обкусанными губами, которой принадлежали и степь, и рабы, и скотина. Вот она скачет на жеребце, осматривая свои стада… Все у нее есть: власть, воля, довольство.