— Вста-а-нешь…
И раздался выстрел прямо в лицо. Роньжин от страха пригнул голову. Слетела с нее папаха. Он, оскорбленный, встал и выпрямился. Раздались еще два выстрела подряд: в левое и правое плечо впились две пчелы-пули и обильно полилась кровь.
— Перекрестила, значит, — хрипло произнес он. — Ловко стреляете, мадам, — и упал на колени. — Это не ты, это пули заставили…
И зашептал, как в забытьи:
— Как же я теперь косу держать буду?! Обезручила ведь… — поднял голову и с немым укором посмотрел на притихших бандитов, на их любопытные лица. Обливаясь кровью, он подполз к сбитой папахе, вынул оттуда сверток, зубами разгрыз нитку и выкрикнул, выкидывая руку вперед, в лица бандитов:
— Братцы-казаки! Гостинец я вам всем принародно… — и веером развернул листы грамот о прощении под запыленные, сбитые о камни сапоги.
— Читайте и разумейте, кто как хочет-желает!..
Султанбекова предположила, что это какой-то подвох, раз все взбудоражились и начали кричать, подбежала, начала выхватывать эти листы то у одного, то у другого, но ей старались не давать эти большие листы с печатями, и то тут, то там читали вслух.
В этих ненавистных листах упоминалось о том, что именем Советской власти всем, кто сложит оружие и придет с повинной, будет дано прощение, дабы жить в мире в родной Республике РСФСР…
Султанбекова металась, готовая стрелять в каждого, но боялась: их, читающих все громче и увлеченней, становилось много, а она была одна, да и Мишеньки все нет да нет!
— Это что же, братцы, вот так прийти — и сразу домой восвояси?!
— Стало быть, по печати так…
— М-да-а! А ежели к стенке?
— А вот Роньжин, он не побоялся — значит, правда это.
— Да и то ить, его не расстреляли!
— Продался он…
Над Роньжиным наклонился Савва, по кличке «Мученик», прозванный так за то, что выпороли его на атаманском казачьем кругу ни за что, ни про что. Умыкнул он дочь одного богатея со станицы да и справил с нею степную свадьбу…
— А ты не врешь, Роньжин? — спросил он, умоляюще заглядывая в глаза и в белом кулаке сжимая плетку.
Рыжий, конопатый пулеметчик, сидя на камне и поглаживая зеленое рыло пулемета, убеждал многозначительно и угрожающе:
— Люди! Не верьте ему. Он изменщиком числится. Помните, убег, всех без жратвы оставил?!
— Да. Было так.
— А ведь его сейчас по этому делу можно за милую душу и прикончить.
— Сказывай, почему ты, бывший наш, из банды, жив?! Говори как на духу.
Роньжин устало откликнулся:
— Как видите, я жив и здоров оказался. А об остальном спросите вот у него… как и что.
Епишкин заухмылялся от радости, что еще жив, а еще потому, что наконец-то на него обратили внимание, и он с достоинством доложил: