Кокоулин, раненный топором в голову и кольем в руку, беспомощно сидел, прислонясь к стене юрты.
Василий Бугор, увидев кровь на куяке Дежнева, закричал:
— Ты ранен, Семен! Дай-ко я перевяжу.
Бугор снял с Дежнева куяк, кафтан и рубашку. Колотая рана в правую половину груди не была глубокой.
— Девятая на царской службе, — сказал Дежнев, следя за перевязкой. — В грудь — впервые. А то все больше в руки да в ноги попадало.
— А на виске-то вон у тебя метка, — напомнил Бугор.
— Это на Колыме, когда юкагиры вломились в наш острожек.
Связанный Когюня следил из угла за Дежневым, ожидая пытки и казни.
Надевая рубаху, Дежнев обратился к Когюне:
— Что ты меня пырнул, Когюня, ничего. На то и бой. Худа тебе за то не сделаю. Ты будешь мой аманат. Твои родичи будут давать под тебя ясак. А давал ли ты ясак прежде?
Когюня ответил, что прежде сего ясаку не плачивал.
Убитых похоронили. Раненых повезли домой на нартах. В их числе был и Фомка, раненный колом. Старик долго не мог прийти в себя, и ноги плохо его слушались.
Михайла Захаров так и не выздоровел. Он пролежал с месяц, постепенно ослабевая.
Настал день, когда у постели умиравшего собрались все близкие товарищи. Тут же был и ходынский аманат Чекчой, с которого давно были сняты цепи. Чекчой сам вызвался ходить за раненым, и навряд ли кто-либо мог это делать более заботливо.
Голова Захарова высоко лежала на подушке. Трудно было узнать Михайлу. Его бескровное лицо осунулось, нос заострился, глаза ввалились.
Иван Казанец записывал предсмертную волю Захарова.
— Се аз[125], Михайло, Захаров сын, — слабым голосом медленно произносил больной, — соликамский жилец из городищ, с сего света отходя, пишу изустную память с целым умом и разумом в ясачном зимовье на Анадыре-реке.
Захаров закрыл глаза и долго лежал молча.
— А изустную память, — продолжал Захаров, — довести до Троице-Сергиева монастыря торговому человеку Анисиму Костромину и живот мой[126]. И буде матерь моя Анна жива, взять бы ее в монастырь к Троице-Сергию. И что будет живота моего, отдать туда же, в монастырь, кормить мать мою до смерти.
Захаров снова замолчал. Землепроходцы стояли без шапок вокруг его постели.
— А окромя того, короб окованный отдать Семену Дежневу. Да ему же, Семену, пороху два фунта. А земленину моему Дружине полукафтанье отдать…
Дружина Алексеев стер слезу, бежавшую по щеке.
— Из моих сетей дать сеть добрую Павлу Кокоулину. А где моя изустная память ляжет, — едва слышно заканчивал Захаров, — тут по ней на мой живот суд и правеж, а кто за ней встанет, тот и истец. Руку приложил…