— Почему про переселение не спрашиваешь? — начал Санджаров. — Или не интересно?
— Интересно. Чай пью — не хочу портить удовольствие.
— Ты уж извини, если я тебе его испорчу. Переселяться думаешь? Или один останешься в песках?
Анкар-ага неторопливо допил чай, налил новую пиалу, поставил ее на кошму и лишь после этого взглянул на Санджарова:
— Правду знать хочешь?
— Правду.
— Тогда знай: если все мои односельчане решат трогаться, я на плечах потащу свой скарб, уйду со всеми. Но если хоть один сосед останется здесь, в Учоюке, вы не вышибете отсюда мою кибитку. Хоть из пушки бейте!
Санджаров почувствовал, как багровеет у него лицо.
— Не то говоришь, Анкар-ага, — сказал он, с трудом сохраняя спокойствие. — Не советская власть, а Гитлер направил пушку на твою кибитку. На Учоюк, на Ербент, на весь Советский Союз! Он убивает детей и женщин, грабит и рушит наши города и села. Знаешь, сколько он разорил сел? Тысячи, десятки тысяч! И для победы над врагом стране нужен хлеб, рис, хлопок — нужно, чтобы ты и твоя семья переселились на Амударью. Вот как обстоит дело. — Санджаров поднялся с кошмы и, подойдя к двери, добавил: — Силой тебя никто гнать не будет. Оставайся, если для тебя нет ничего дороже твоих песков…
У колодца Ганлы нашему председателю поставили большую палатку. Здесь и контора и жилье: раскладная железная кровать, стол, два стула. На столе несколько книг, календарь, свернутая трубочкой карта. Под кроватью — небольшой чемодан. Все это я видел, когда Довлиханов пригласил меня в палатку.
Я приехал на Ганлы с твердым намерением выпросить у председателя лошадь. Хоть какую клячонку на смену моему несчастному ишаку. Ну в самом деле, не бегать же ему по семьдесят километров в день!.. Довлиханов стоял возле палатки, засунув руки в карманы брюк. Я поздоровался. Он молча кивнул.
— Я здешний почтальон Еллы. И еще работаю в школе, преподаю родной язык. У меня к вам дело, товарищ председатель.
— Хорошо, — сказал он, но я понял: ничего хорошего он в моем приезде не видит, наоборот — досадует, что оторвал его от размышлений.
— Товарищ председатель, — начал я, когда мы вошли в палатку, — видели ишака? Это весь мои транспорт. На нем я езжу за почтой. Через день семьдесят километров: тридцать пять туда, тридцать пять обратно. А дорога — вы сами знаете. Никакой ишак не выдержит. Я не могу…
— Так, — прервал меня Довлиханов. — Вы о чем, собственно: транспорт просите или — от работы освободить?
— Освободить. — И как у меня вырвалось это слово! Знаю же: освободить меня нельзя, некому будет возить почту.