“Да что это, черт побери, творится сегодня с тобой? – подумалось ему. – Неужто ты и впрямь так уж любишь трущобы?”
Вот тут-то и зарыта собака – я и в самом деле люблю эти трущобы.
Хотя территория Восемьдесят седьмого участка занята отнюдь не одними трущобами. Конечно, они есть – тут уж ничего не скажешь. Но дома вдоль Сильвермайн-Роуд трущобами никак не назовешь. А некоторые магазины на Стэме выглядят весьма дорогими и вполне изысканными. А Смоук-Райз у реки и вообще мог бы по элегантности поспорить с аристократическим районом любого города. Ну хорошо, предположим, что на этот раз я не слишком объективен... Признаем честно – большая часть района и в самом деле ужасно запущена, да и по уровню преступности мы, к сожалению, впереди всех остальных районов; и у нашей пожарной команды вызовов бывает побольше, чем у других. Но все-таки мне здесь нравится. Я никогда не просил о переводе в другой участок, хотя – видит Бог! – у меня порой руки опускались от отчаяния, но о переводе я никогда не просил.
Вот, собственно, и ответ на вопрос: да, я люблю трущобы. Я люблю их за то, что они полны жизни. И ненавижу за то, что они порождают преступность, насилие, разврат.
Стоял полдень, и Мейер Мейер шагал по одной из улиц этих трущоб, столь любимых им за полноту жизни.
Он прошел мимо строительной площадки на Гровер-авеню, а потом свернул на Тринадцатую улицу и продолжил свой путь в северном направлении. Здешние улицы являли миру богатый сплав всех цветов и оттенков. Тут можно было встретить людей с любым цветом кожи: от чисто белого до почти совершенно черного. Но богатство красок было не только в цвете кожи обитателей этого района, дружно вышедших порадоваться апрельскому солнцу.
Ослепительной палитрой сияли витрины магазинов, уличных лотков и киосков. Ярко окрашена была и речь обитателей этого района, героев замызганных улочек, где самые замысловатые ругательства переплетались с псевдомузыкальным жаргоном, где грубый и красочный английский сленг перемежался вульгаризованным испанским, и тут же рядом уличный торговец во весь голос с жутким еврейским акцентом расхваливал свой товар, нисколько не смущаясь стоящей на углу проповедницы, распевающей псалмы под равнодушно-голубым апрельским небом. И все здесь было насыщено жизнью, напористой, бьющей ключом, отрешенной от многих бессмысленных условностей и ритуалов двадцатого века. Именно это и нравилось Мейеру Мейеру, именно это он и называл полнотой жизни. Может быть, жизнь эта и была примитивной, но здесь зато не возникало проблемы, какой вилкой есть то или иное блюдо за обеденным столом или как представить графиню герцогине по всем правилам высшего этикета. Здесь вообще никто и никогда не задумывался о том бесчисленном множестве правил и условностей, которые отделяют нас от варваров, но одновременно и лишают нас возможности проявить свои лучшие человеческие качества. А район был и человечен и прост, как сама жизнь, и при том – так же разнообразен и богат.