Нет, конечно ничем Льва не ударяло, и ни в какую бездну он не проваливался. Просто именно такими словами пользовались в своей литературной практике и его родители, и бесчисленные родственники по обеим линиям. Именно их и произнес Лев, пытаясь передать мне охватившие его чувства, которые, как я понял, были верным признаком надвигающейся страсти, сверкавшей на горизонте неистовыми лезвиями омытых кровью ножей.
Через двадцать пять минут он уже был у нее, срывал одежды, шептал что-то безумное, что не смог бы воспроизвести ни по моей просьбе, ни по требованию суда присяжных.
Спустя четыре часа ко Льву стало постепенно возвращаться сознание. И в конце концов он обнаружил себя лежащим рядом с молодой женщиной. «Прекрасной», как он мне сказал. Над головой раздавалось топо-танье детских ног, из чего можно было заключить, что принцесса живет отнюдь не в сказочном дворце, а в довольно заурядной квартире, как позже выяснилось, однокомнатной. Стены девичьей светелки были почти без промежутков оклеены фотографиями из «Космополитена». На столе в первозданности находились остатки пиршества. Однако ни этот интерьер, ни отрубленные человеческие головы, окажись они сложенными в углу комнаты, – ничто на свете не смогло бы уже отрезвить отравленного страстью Льва. Страстью, а может быть, и любовью, поскольку чувство, им завладевшее, классификации не поддавалось.
Женщина назвалась, в очередной раз назвалась, поскольку Лев начал вспоминать, как всю ночь он называл ее Настей. Конечно, это была Настя, поскольку кем же ей еще было быть?
Ну, – сказала она, затягиваясь сигаретой, – и как?
Лев стушевался. И вместо ответа вновь горячо обнял ее. Настя отстранилась и повторила вопрос, пристально глядя на него своими черными, блестящими, словно черная ртуть, глазами. И продолжила, выпустив дым в лицо и рассмеявшись:
От СПИДа еще никому не удалось вылечиться. Еще лет пять-шесть. Если, конечно, повезет. – И опять рассмеялась звонко и чисто, словно валдайский колокольчик.
Однако Лев уже ничего не понимал. Потому что этот смех был в тысячу раз сильней, чем чувство самосохранения. Время для него спрессовалось в антифилософскую категорию «здесь и сейчас», за пределом которой ничего не существовало.
Удовлетворившись произведенным эффектом, произведенным не словами о страшной болезни, а тем жутким воздействием, которое она произвела на Льва в постели, Настя наигранно мрачно сказала: «Шутка». И спустя минуту вновь рассмеялась. И Лев на час опять ушел в нирвану любви.
– Ну все, – устало и счастливо сказала Настя, – у тебя уже баки пустые. Пора садиться.