Фрида вела машину между линиями разметки, держа руль обеими руками. Я привыкла говорить с ней на любую тему в любое время. Теперь все изменилось. Я уже не могла поделиться с ней мыслью, что мне, например, кажется, будто Аннунген — это клон Тарзановой Джейн и Джейн Фонды и что она, безусловно, красивее и симпатичнее нас обеих. Ее философское отношение к изменам Франка превосходило все, что я могла себе представить. Когда неприятное чувство, вызванное рассказами о Франке, постепенно улеглось, я испытала облегчение, что Аннунген не узнала меня после того эпизода у окна «Арлекина».
Труднее всего мне было смириться именно с ее невероятной женственностью. Жаль, что она не появилась у нас еще в Берлине, она бы заткнула за пояс всех красоток Кройцберга. Я так и видела их спортивные шапки, шарфы ручной вязки и практичные сапожки, тогда как Аннунген обожала босоножки на высоком каблуке с ремешками, которые завязывались над щиколоткой и стоили в Каннах целое состояние. Я чувствовала, что у Франка было немало счетов, касающихся именно подобных вещей. И мысленно похвалила его за то, что он ни разу мне на это не пожаловался. Вообще, должна сказать, что лояльность и спаянность этой супружеской пары были достойны восхищения. Мне было стыдно, что я оказалась одной из тех женщин, одной из будничных привычек Франка, которые осложняли их брак.
Во время остановок Аннунген покупала нам воду и сладости. Она взяла на себя мои обязанности и следила за тем, чтобы в термосе всегда был горячий кофе. Утром она готовила нам в дорогу бутерброды, чтобы мы в любую минуту могли остановиться и поесть. И доставала из салфеток вкуснейшие лакомства.
После того как мы проехали испанскую границу, она, не дожидаясь вопросов, начала опять рассказывать о Франке. Я этого боялась. И вместе с тем вся поверхность моего мозга словно покрылась присосами, ловя подробности. Аннунген и раньше знала, что Фрида была немного знакома с Франком, поэтому Фриде было легче, чем мне. И меня это раздражало. Меня вообще раздражало, что мне приходится нести тяготы и играть какую-то роль, чтобы не выдать себя, тогда как они обе чувствовали себя совершенно свободно. Раздражало, что я должна писать, тогда как Фрида могла делать все, что ей хочется.
Но еще хуже было, если я не могла писать и должна была все свое внимание сосредоточивать на том, чтобы не забыть того, что мне следует записать. Когда же все было спокойно и я могла делать записи, у меня появлялись мысли, которые и записывать-то не стоило. Или бывало, что Аннунген говорила без передышки. О Франке! А если я чего-то и не могла делать под ее болтовню о нем, так это делать записи.