С течением времени, после того как пациент убедился, что ему не удалось довести меня до бешенства, его поведение осталось прежним, но намерения изменились. Отныне ему явно доставляло радость буйно вести себя во время аналитических сеансов. Отыгрывание стало препятствием, ибо теперь на сеансах он, как ребенок, валялся на полу, орал и буянил. Теперь можно было ему показать, что его провоцирование изначально преследовало важную побочную цель – проверить, как далеко он мог зайти со своей невоспитанностью, в какой момент я лишу его моей любви и внимания и перейду к наказанию. Он убедился, что ему не следовало бояться, т. е. он мог быть плохим, и за это его не наказывали. Таким образом, непрекращающееся плохое поведение устраняло постоянно возникающий страх перед наказанием и поэтому являлось источником удовольствия. Это не имело совершенно ничего общего с желанием быть наказанным, которое я усердно искал. Вместе с тем он постоянно жаловался на свое плохое состояние, на болото, из которого он не мог выбраться (а я ему не помогал). Онанизм, которым больной продолжал ежедневно заниматься в той же форме, повергал его в «болотное» настроение, которое регулярно прорывалось в жалобах, т. е. завуалированных упреках. Однако заняться конкретной аналитической работой не представлялось возможным. О запрещении проявлений упрямства не могло быть и речи, поскольку в противном случае я мог бы не добиться успеха. Тогда я начал, как в зеркале, отображать его поведение. Когда я его принимал, он обычно стоял перед дверью в жалкой позе с угрюмым, обрюзгшим, перекошенным от страдания лицом. Я открывал дверь и копировал его позу. Я начинал говорить с ним его детским языком, ложился с ним на пол, барахтаясь и крича, как он. Сперва он был удивлен, но однажды начал спонтанно смеяться, совершенно по-взрослому, совершенно не как невротик; прорыв удался, но только временно. Я повторял процедуры до тех пор, пока он сам не приступил к анализу. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки.
Какой смысл имела провокация? Это был его способ требовать любви, тот же способ, который присущ всем мазохистским характерам. Он нуждался в доказательствах любви, чтобы уменьшить внутреннее напряжение и тревогу. Он усиливал это любовное притязание в той мере, в какой злосчастный онанизм повергал его в чрезмерное напряжение. Чем интенсивнее становилось «ощущение болота», тем сильнее проявлялось его мазохистское поведение, тем самым сильнее становилось его требование любви, исполнения которого он стремился добиться всеми средствами. Почему требование любви проявлялось таким