— Отец Спиридон, как думаете, будет ли какая-нибудь польза от того, если я примкну к революционной партии?
— Не знаю, мой Ваня, но я просил бы тебя этого не делать.
— Почему?
— Да просто потому, что я чувствую, что дело будет плохое.
Долго и неоднократно я беседовал с ним по этому делу. После этого нашего с ним разговора прошло месяца три. И что же? Я слышу, что этот Ваня наповал из револьвера уложил самого полицмейстера г. Читы. Когда за ним погнались солдаты, то он вбежал в мастерскую своего отца и бросил в этих солдат бомбу, осколок этой бомбы оторвал у Вани, кажется, левую руку, несколько месяцев лежал он в больнице, когда же поправился, то посадили его в тюрьму. Просидел там несколько времени, и суд его приговорил к смертной казни через повешение. Утром рано, часа в четыре, вызвали на прощание с ним отца, мать, сестер, маленьких братьев, и вот тут стоял иеромонах из читинского архиерейского дома о. Иаков. Родители его очень горячо плакали, а он поцеловал всех своих родных и, простившись с ними, сказал: «Дорогие родители, братья и сестры мои! Вы видите, что у меня даже и слезинки нет, я верю, что мы перейдем из этой земной жизни в другую. Если меня и будут на том свете судить, как убийцу, то я с дерзновением буду оправдываться и буду доказывать, и скажу, что я убил того, который был провокатором из провокаторов. Сколько бы он еще отправил на каторгу людей, а теперь я последний иду от его руки, я его убил, вешает и он меня, но зато сколько спаслись от него; я прошу вас, не плачьте». О. Иаков предложил ему исповедаться и причаститься Святых Тайн, но он наотрез отказался и, взглянув сердито на священника, сказал: «Не возмущай мои торжественные последние минуты». Сказав это, он стал на стул, накинул на себя петлю, толкнул из-под себя стул, несколько раз перевернулся, то в одну, то в другую сторону, и через несколько минут уже очутился в телеге. Отпевать его было строго запрещено, но нашелся священник и ночью отпел его.
* * *
В Нерчинской тюрьме был арестант, заслуживающий особенного внимания. Арестант этот был святой человек. Вот что рассказывал он мне:
Я, батюшка, был богатым человеком. Скоро я потерял родителей, остались мы с сестрой вдвоем. Сестра моя на четырнадцатом году умерла от сыпного тифа. Остался я один. Опекуншей моего состояния была тетя, сестра моей матери. Я был от природы жалостливый к людским страданиям и не мог равнодушно смотреть на нужды и слезы человеческие. Однажды я просыпаюсь и слышу, что тетя с кем-то разговаривает, и часто ее разговор прерывается плачем.