* * *
Этот мулла, как он рассказывал мне, был сослан на каторгу за какой-то бунт в Ферганской области. Удивительный этот мулла! Сколько в нем доброты, духовности и необыкновенной кротости. Он меня встретил на каторге.
— Батюшка, я желал говорь Вам, — сказал мне мулла.
— Хорошо, дорогой мулла, в чем могу служить Вам?
— Это мини домой надо, жена есть, дети есть, кишмиш есть, надо домой.
Говоря это, мулла плакал, и мне до глубины души было жаль его, особенно, когда катились слезы по его убеленному сединою старческому лицу.
— Я, — продолжал мулла, — семь год каторги. Ферганско область наша жиль. Бог молился мулла. Наша бунт был, меня каторгу судил.
При нем был еще один татарин, и вот он мне рассказал о нем, как и за что осудили его.
Жаль мне было муллу. Он действительно какою-то внутреннею духовностью, как магнитом, влек меня к себе. Я до глубины души был очарован им. Я решил спросить его, почему он такой симпатичный, добрый? Он ответил мне: «Утро я молился Бог, обед молился Бог, вечер молился Бог, ночь молился. Бог — это такой моя стал. Два раза Аллах моя видел!» Сказав это, мулла, приложив руки к глазам, заплакал.
Я понял, что его таким добрым сделала молитва, и он два раза в жизни сподобился, удостоился видеть Святое Видение. Я поцеловал муллу.
Когда же вышел мулла из каторги и явился ко мне в Читу с читинским муллой, то, свидетель Бог, я его встретил, как своего родного отца, и мы в это время один другому бросились на шею, орошая один другого горячими слезами. Он приходил ко мне на квартиру несколько раз. Когда же он уехал домой, то в год письма четыре посылал мне и при каждом письме в конверт клал шелковый, тоненький носовой платок. В своих письмах он благодарил меня и затем каждый раз звал меня к себе в гости. Писал мне даже в Каменец-Подольск. Вот уже три года, как я от него ничего не получаю; по всей вероятности он отдал свою душу в руки «Аллаха». Дивный этот мулла, его лицо, его движения, его взор свидетельствовали, что он воистину был великий молитвенник Божий. Бывало когда он приходил ко мне один на квартиру, мы только лишь один на другого смотрели и вместе с ним плакали. Его лицо настолько было одухотворено, что я впивался в него своими глазами и мне все хотелось и хотелось смотреть на него. Да не лишит его Господь Бог своей богатой милости. Этот мулла был второй Корнилий Сотник, только тот был военный, офицер, а этот священник, мулла магометанский.
* * *
Этот арестант был глубоко проникнут сознанием своей греховной вины. Каждый раз во время моего появления на каторге он ни о чем так не говорил со мною, как только о своих грехах. Он боялся, как бы его грехи не противостали Божию милосердию к нему. Убеленный сединою, он был, как младенец, по своему характеру. По всей вероятности, каторжная жизнь довела его до такого детского состояния.