Он шепчет. В лице трусость и злоба. Только трусость и злоба!
— Что ты делаешь? Образумься, здесь посторонние. Отрицательно качает головой. Что могут значить посторонние?
Потом хохочет… О, как глупо! «Посторонние»!
От ветра хлопает сзади непритворенная парадная дверь, звеня цепочкой. Изображая гадкое подобие улыбки, он говорит:
— Я на тебя не сержусь… но нам необходимо переговорить… Переговорить спокойно…
Она хохочет.
— «Метрополь»… тридцать пять… Хорошо, мы с тобой сейчас переговорим.
Пряча лицо, он идет, чтобы притворить парадную дверь.
— Вон!
Она видит только жалкие, умоляющие глаза. Это не Васючок. Нет, нет. Это — кто-то другой, отвратительный и страшный.
— Вон!
Он говорит грубо, делаясь внезапно нахальным:
— Но дай же тогда мне шляпу и пальто.
Нет, это не Васючок. Это чужой, страшный человек. Она ударяет ногою в дверь.
— Вон!!
Жалкий, нагнув лысеющую голову, большой и неловкий, он выходит на крыльцо. Там сырой ветер. Бедный Васючок!
— Вон! — повторяет она еще раз, испытывая к нему внезапный, волнующий порыв любви и жалости.
Ей уже трудно сделать страшное лицо. Хочется плакать, трясутся губы.
— Вон, вон из моего дома!
Захлопывает дверь и запирает ее на ключ, продевая цепочку.
В дверях приемной встревоженные лица. Задыхаясь, она объявляет:
— Сегодня приема у доктора не будет. Да, да. Это очень неприятно, но это так. О дне возобновления приемов и, вообще, всего будет объявлено особо. Надеюсь, это понятно, господа? Феклуша, проводи господ.
Пока они одеваются, она звонит Лине Матвеевне. На мгновение выходит из передней и говорит строгим шепотом:
— Дарью позовите сюда. Чтобы на кухне не было никого. И черный ход запереть на ключ. Вы слышите, моя милая? Я требую, чтобы мои приказания исполнялись точно.
Феклуша пропускает торопливо уходящих.
— Вот так. Теперь крепко заприте двери. На звонок никому не отворять без доклада.
— Слушаю.
Девушка, робко оглядываясь, уходит. Варвара Михайловна остается в передней одна. Может быть, это безумие?
Улыбается. — Куда теперь он, бедный, пойдет?
— Не знаю, не знаю…
Он пойдет и будет ходить… Он пойдет куда-то…
— Не знаю, не знаю…
Но он придет опять сюда… Придет прежний… И он не посмеет больше сказать:
— Я хочу с тобою переговорить спокойно.
Он придет и скажет:
— Милая, я опять тебя люблю…
Он скажет так…
Медленно она опускается на пол и садится в опустевшей передней. Вдруг, издали, из комнат, раздаются пронзительные детские голоса:
— Мама! Мама!
Они бегут сюда и с размаха облепляют ее руками и ногами. О, она неподвижна, как скала. Ничто не сдвинет ее с места в житейском бурном море. Она крепко схватывает их в свои объятия. И здесь, под сердцем, скоро забьется кто-то третий. Твердо и неподвижно сидит она на этом полу, в этой опустевшей передней, чуждая пересудам людей и не думающая о сдержанном смехе прислуги, доносящемся из комнат.