— Что же, значит, опять в хомут? — спросил он Курагина жалобно.
— Да, брат, Вася, в хомут, в хомут.
Петровский опустился на стул.
— И, значит, так до самой смерти?
Он продолжал наивно ожидать чего-то от Курагина.
— Да, уж так, дорогой, конечно…
Вдруг отчетливо вспомнились дни и ночи, проведенные в Петрограде. Старался ясно представить себе Раису. Почему она уехала? Он не мог этого понять. Это было ничтожно, мелко, несправедливо…
— Значит, конец всему?
Поднял голову и посмотрел на Курагина, который продолжал что-то говорить…
— …Я буду по-прежнему к вам приезжать…
Петровский усмехнулся.
— Ты эгоист, — сказал он. — Вези меня, куда хочешь. Я чувствую, что умер.
— Пустяки, ты просто увлекся…
Курагин торопливо одевался.
…Когда они вышли на улицу, был уже двенадцатый час. Взяли первого попавшегося старика-извозчика, который повез их чуть ли не шагом. Но Петровскому было все равно. Он казался себе ненужным, неодушевленным кулем, который везли зачем-то на прежнюю квартиру.
В столовой оказалась Софья Павловна. У нее было такое же непринужденное лицо, как и у Варюши. Удивительная психология у этих дам! Как мало он знает людей и жизнь.
Потом сидели все вместе ужинали. Потом играли в карты.
— Слава Богу, я теперь чувствую себя совершенно хорошо, — говорила Варвара Михайловна.
Легли спать в два часа ночи. Петровский, как было обещано Варюшей, в «угловой», из которой образовалась чрезвычайно уютная спаленка. Но у комнаты не было ключа, чтобы запереться. Это было первое коварство.
Ночью, когда он спал, его разбудил ее тихий шорох. Она плакала, стоя на коленях перед его постелью. Ему сделалось больно за нее.
Ведь в самом деле она ни в чем не виновата. Отчего так подло и гадко сложилась жизнь?
Конечно, это было уже маленькое нарушение нейтралитета, но она была так несчастна, что у него не хватило смелости ее прогнать.
…Эту ночь они закончили, как всегда. И только было не ясно, зачем для этого понадобилась угловая комната.
Утром он получил в больнице письмо Раисы.
«Уезжаю потому, что не хочу больше слов. Если я тебе дорога, знай, что я твоя. Но довольно несбыточных мечтаний. Я хочу, наконец, тоже посмотреть жизни трезво в глаза. До сих пор я строила воздушные замки — и просыпалась на грязной уличной мостовой, где всякий, проходя, без церемонии переступал через мою душу ногами.
Да, жизнь жестока. Я это вижу. Я понимаю, что смешно и глупо кого-нибудь жалеть. Надо быть безжалостной. Так хочет жизнь. Надо быть безжалостной, если хочешь жить. А я не хочу и не могу умереть. И не хочу умереть не потому, чтобы ценила жизнь, а из простого упрямства. Я не считаю себя хуже других. Умереть — это значит: признать себя мусором, позволить, чтобы кто-то вышвырнул меня из жизни. В этом нет идеи. А умереть я согласна только за идею.