Она протерла грязное окно, вся подалась вперед и успела различить бледно-зеленое пятно — маленькую шляпку, изящно сидевшую на каштановых волосах, блеск которых был виден даже сквозь стекло машины. Она помахала рукой, но тут же поняла, что это бесполезно — машина уже скрывалась из вида, да и Флорентина вовсе не смотрела назад. Она уехала без колебаний, не помахав рукой, не бросив на дом прощального взгляда. Она уехала так, словно ее здесь ничто не интересовало, ничто не удерживало, подумала Роза-Анна. «Ну, как чужая!» — пробормотала бедная мать, готовая заплакать. И, заметив, что сама она так и стоит, подняв руку, она ощутила такую обиду, что ей захотелось спрятаться куда-нибудь, закрыть лицо ладонями и долго-долго быть одной, совсем одной.
Она резко отвернулась от окна и, присев к столу, оперлась на него, смертельно усталая. У нее хватало домашних дел, забот, которые могли бы отвлечь ее. Вскоре проснутся малыши. Надо будет одеть их, умыть, приготовить к уходу в школу. С Филиппом придется быть терпеливой, воздействовать на него лаской и похвалами, чтобы добиться от него небольших услуг. Да, уж чего-чего, а хлопот у нее хватало. Но она предпочитала думать именно о том, что причинило ей такую острую боль, — об отъезде Флорентины. Пожалуй, ей нужно было сейчас только одно — побыть наедине со своим страданием, вновь переживать и переживать его, упиться им до конца.
Халат распахнулся на ее бесформенном животе. Обнажились распухшие ноги, на которых темными пятнами и бугорками обозначились вздутые вены. И внезапно Роза-Анна всем телом упала на стол, обхватив голову руками. Она уже так давно, так давно не плакала! И сейчас одно только ощущение, что слезы вот-вот готовы хлынуть, принесло ей что-то вроде облегчения.
Но тут в тишине раздались частые шажки. В дверях показалась Ивонна. Она некоторое время стояла неподвижно, робко глядя на мать. Затем порывисто упала перед ней на колени.
Роза-Анна принялась машинально накручивать на пальцы волосы дочери. Через несколько минут, словно поняв наконец, кто перед ней, она слегка отстранила Ивонну и, смущаясь под ясным взглядом девочки, запахнула халат.
— Что тебе, моя Ивонет? — спросила она.
Давно уже она не называла дочь ее детским именем. Подрастая, Ивонна стала молчаливой, серьезной, почти суровой, и временами ее потребность в покаянии и молитве была так велика, что изумляла Розу-Анну. Такая чрезмерная набожность нередко даже огорчала мать. Она иногда нарочно давала Ивонне какое-нибудь дело в доме как раз в ту минуту, когда девочка собиралась незаметно уйти в церковь. «Ты же знаешь, что самый лучший способ служить богу — это помогать родителям», — говорила она, чтобы прогнать складки с упрямого лба девочки. И рассказывала ей притчу о Марфе и Марии. Но так как помнила она ее уже не очень хорошо, то случалось, что путала обеих сестер и кончала так: «Ты же знаешь, Иисус сказал, что это Марфа избрала благую часть». Ивонна на это ничего не отвечала.