Он быстро наклонился над тарелкой, посмотрел на девушку с нетерпеливой, открытой и дружеской улыбкой и облизнул губы.
— Знаете, что доставило бы мне удовольствие, мадемуазель Флорентина?
— Нет, не знаю…
— И даже большое удовольствие…
— Понятия не имею…
— Моя мать устраивает завтра у нас дома вечер… — он прикоснулся к руке Жана, — и мы с моим другом спрашивали себя, не согласитесь ли вы прийти…
— К вам? — удивленно спросила она.
— Значит — да? — подхватил Эманюэль.
Едва заметная улыбка удовлетворения скользнула по ее губам. Флорентина наклонила голову.
— Подождите немножко, — сказала она. — Я… я даже и не знаю…
И в то же время она уже видела себя в своем красивом платье из черного шелка, в самых лучших своих чулках и в лаковых туфельках. Наконец-то Жан увидит ее хорошо одетой, совсем не такой беднячкой, за которую он ее принимает.
— Так вот, значит, что было на уме у вас с Жаном, — пробормотала она, нарочно затягивая минуту колебания, такую сладостную минуту, когда она могла еще выказать свою гордость и отклонить приглашение.
— Вы придете? — спросил Эманюэль.
— Я еще не сказала «да»… Мне надо подумать!
— Скажите — «да», — мягко попросил он. — Скажите «да», не раздумывая.
— Но я же буду там совсем одна. Я ведь никого у вас не знаю.
Она по-настоящему наслаждалась, заставляя уговаривать себя и думая, что от этого Жан будет больше ею восхищаться; и ей было приятно помучить Эманюэля. Потом она вдруг испугалась, что ему надоест ее уговаривать, и, слегка скривив губы, сказала:
— Ну что ж, можно, пожалуй… что ж, я согласна, я приду, ладно, я приду, — капризным и в то же время благодарным тоном добавила: — Это очень мило с вашей стороны, что вы обо мне подумали. Спасибо.
Он радостно рассмеялся.
— Можно мне зайти за вами?
Она задумалась, обеспокоенная молчанием Жана.
— В эту субботу я работаю допоздна… — сказала она. — Это ведь будет в субботу, да?
Флорентина ждала от Жана хотя бы слова или взгляда — хоть какого-нибудь обещания во взгляде, хоть какого-нибудь ободрения. Но, увидев, что он молча поднялся с места и поправил кашне, она поспешно пробормотала:
— Нет, я приду… я… да, ладно, ладно, лучше я приду сама…
— Не забудьте, — сказал Эманюэль.
Он улыбнулся ей, склонив голову к плечу и немного неуклюже свесив руки вдоль тела.
— И главное, не передумайте, — добавил он на прощанье.
Она не спускала глаз с Жана, вся подавшись к нему, терзаемая тем страхом, который всегда испытывала, когда он уходил, — страхом, что она больше никогда не увидит его. Жан… Ей казалось, что в его сердце царит такой же холод, как в той ночи, когда они согревали друг друга. Жан… он был резким хлещущим ветром, он был морозом, глубоко враждебным той внезапной нежности, которую пробуждает в нас надежда на весну. Он и она… Они узнавали друг друга среди той вьюги. Но холод и вьюга уйдут. Жан… Он ворвался в ее жизнь, как безудержный, все сокрушающий вихрь. Жан… быть может, он ворвался в ее жизнь только для того, чтобы она, едва уляжется первый порыв, увидела все убожество и всю нищету, которые ее окружают. Сегодня ее более, чем когда-либо, поразил отпечаток скорбной покорности на лицах бедных посетителей. Никогда прежде она не чувствовала, насколько она сама похожа на них, и не приходила в такое бешенство от этого сходства. Никогда прежде запахи подгоревшего масла и ванили не казались ей такими тошнотворными. А Жан уходил с таким видом, словно он уже выполнил свою задачу и ему больше нечего здесь делать. Но Жан — ее единственная надежда на избавление, надежда, которую она так долго подавляла. Жан — тот единственный, за которым она должна идти всю жизнь, идти до самого конца. Нет, ни за что на свете она не позволит ему исчезнуть!