Пир кончился. Началась тризна.
— Генерал Джаджалий надеется, что синьор Хмельницкий скоро вернется. Говорят, хан отпустил канцлера Выговского и дал ему двадцать тысяч татар…
Я кивнул — говорят. И это, и многое другое. С самого утра, как только топоры ударили в дерево, раскупоривая бочонки с водкой, по табору поехало, понеслось, отразилось многоголосым эхом…
…Гетьмана увозят в Крым, его отпустили, требуют выкуп: три бочонка червонцев, четыре, десять. Ракоци спешит на помощь, Ракоци сговорился с королем, король обещает всех помиловать, повесить, посажать на колья, требует выдать старшину, оружие, гетьманскую хоругвь, собирается бежать в Варшаву, в Краков, в польском войске бунт, чума, голод, все то же — в казацком таборе, вместо сухарей и муки в мешках нашли крысиный помет, литовцы подходят к Лоеву, к Киеву, к Чигирину…
И потянулись через неверную гать вереницы усачей в ярких жупанах. Буревестники-запорожцы первыми почуяли беду, но не спешили встречать ее, неминучую, лицом к лицу. Что им гетьман? Кость в горле, чужой кнут над плечами!
Шли молча, не огрызаясь, под общий свист. Но вскоре свистеть перестали, и среди жупанов появились черные каптаны.
Пока еще немного. Реестровцы держались.
Странно, но белых рубах на гати я не увидел. Посполитые оставались в обреченном таборе.
* * *
— Однако же вы грустите, дорогой друг! — Тяжелая ладонь дю Бартаса ударила меня по плечу. — Бросьте! Ма foi! Мы еще повоюем!..
— Пане пулковнику! Пане пулковнику! До вас! Вестовой джура — худой паренек в косо сидящем черном каптане ударил каблуком в мокрую землю.
— Говорят, из Воронкивской сотни! Шевалье поморщился, пытаясь понять полузнакомые русинские слова.
— Ке?
— Из Воронкивской, Переяславского полку. Говорит, вы ему нужны да какой-то пан Илочеченко…
Сейчас, в лучах выглянувшего из-за туч солнца, брат Паоло показался мне древним старцем. Обтянутый темной кожей череп, клок седых волос, выбившийся из-под мохнатой шапки, жидкие длинные усы. И глаза — близорукие, потухшие. Сколько ему? Семьдесят? Больше?
— Господин полковник? Вы разрешите мне поговорить с господином Илочеченком?
— С кем? Гуаира, это он вас так называет? От удивления шевалье даже не сообразил, что с ним заговорили по-французски.
Объясняться было некогда. Как и соображать, каким образом меня нашли. Но тут же вспомнились слова моего провожатого: «…От пана полковника Бартасенко!»
Сам виноват, глупый Илочечонк!
Мы подошли к самому краю вала. Отсюда поле было видно целиком. Живые суетились возле мертвых, православный священник и кзендз стояли бок о бок, читая молитвы — каждый свою.