На Ее лице нет улыбки. На Ее лице — приговор.
Под ногами — знакомая лесная дорога. Узкая, неровная, точно такая, как в Гуаире или Полесье.
Ее рука указывает вперед.
Я ни о чем не прошу. Да и о чем просить изгнанному из стаи Илочечонку, последнему кнежу Горностаю, вернувшемуся на незнакомую родину? Об искуплении того страшного, что лежит на душе? О том, чтобы дело Гуаиры, дело Мора, Кампанеллы и отца Мигеля Пинто победило в этом страшном, залитом кровью мире?
Она и так это знает. Знает — и указывает мне путь, долгую дорогу на Курган Грехов. И может, с его вершины, скинув неподъемный груз вины, я увижу Новый Мир, мир счастья и свободы, ради которого я жил?
* * *
— Сын мой! Сейчас начнется служба. Вы — католик, извините.
— Да, конечно, отче…
Выходя из храма, я оглянулся. Темные глаза Оранты были суровы. Но в них была Надежда.
Ко мне подошли прямо за софийскими воротами. Так и знал! Все-таки не отпустили одного!
— То кнежна ждет, пан Адам! Волнуется кнежна! Сами же видите, что в городе деется!
В голосе Черной Бороды — упрек. Во взгляде — тоже. Его спутник — старый знакомый с длинными усами — держит в поводу лошадей.
Я поглядел вперед, на опустевшую площадь. Внезапно показалось, что возле дощатого помоста мелькнуло знакомое платье. Девушка в маске оглянулась…
Нет, чудится!
— Ехать надо, пан Адам! Ждет кнежна!
На этот раз карету не подают, но на конских чепраках — все тот же герб, когда-то остановивший меня на шумной римской улице. Грозный Гиппоцентаврус, в давние годы пожалованный моему веселому предку, Остафию Романовичу, его дружком, крулем Жигимонтом-Августом.
— То едем, пане Адам? Площадь пуста. Comedia finita. Едем!
* * *
— Ты, дядя, совсем как ребенок! Ну кто сейчас по городу ходит, скажи, пожалуйста? Да еще без гайдуков, без понту!
Востроносая девчонка, кнежна Анна-Станислава, дочь кнежа Михаилы, была явно недовольна своим непослушным родичем. Я невольно залюбовался ею. Без меховой шапки, в которой моя племянница впервые предстала передо мной, она казалась совсем маленькой. А ведь дочери моего покойного брата уже восемнадцать, скоро замуж отдавать!
— Все! Пошли в дом! Сначала обедать, а потом… Ну, дядя, почему ты такой непослушный?
Я становлюсь послушным и покорно позволяю делать со мною, что ее душе угодно. Отправить переодеваться («ну хоть бы кунтуш надел, дядя!»), затем — вести меня в обеденную залу («знаю, что неудобно, но это княжье кресло, тебе в нем сидеть»!).
Я не обижаюсь. Мой брат Михайло умер шесть лет назад, и девочке самой пришлось взять в свои маленькие руки огромные владения Горностаев. Руки оказались крепкими.