Туман все гуще, все плотнее.
Иду.
Скоро, уже скоро. Что там, в конце? Обещание Той, что смотрела на меня с Нерушимой Стены, неотменимо, но неотменимо и слово Церкви. Я умер, но я жив, я грешен, но я святой. Что дальше?
Туман твердеет, выгибается высокими сводами, черными от давнего огня, распадается дробным стуком…
* * *
— Открывай! Открывай!
Стучат в дверь. Нет, не в дверь — в церковные врата. Они уцелели, хотя храм давно сгорел, иконостас рухнул, обратившись в кучу черных углей.
— Открывай, сволочь!
Я подхожу к вратам. Моя рука…
Сутана? Почему я в сутане? Терпеть не могу сутану!
— Ага! Вот ты где, гад! Товарищ капитан, тут поп! Спрятался, контра!
— То не поп, товарышу сержант. То ксендз.
— Один хрен.
Трое — ландскнехты в уродливой зеленой форме с короткими мушкетами на ремнях. На странных шляпах без полей — красные пентаграммы.
— Стой, где стоишь, сволочь! Руки! Подними руки! Медленно, медленно!
Я не подчиняюсь. Приклад бьет в грудь.
— Гордый, падла! Пристрелить, товарищ капитан?
— Погоди! Надо узнать, что он тут делал. Здесь, говорят, у аковцев явка[26]. Черт, всех попов еще пять лет назад выселили! Этот-то откуда?
— А вот сейчас и выясним! Встать! Встать, сволочь? Вставать трудно. Тысячи страниц Черной Книги давят, прижимают к земле.
— Откуда-то вы, гражданин? Из Берестечка? Отвечайте, быстро! Что вы тут делаете?
— Да из Армии Крайовой он, по всему видать! Молчу. Отвечать незачем, мой путь подошел к концу.
— А, зрозумив! Товарышу капитан, у них свято! У католыков! Десятэ лыпня, дэнь святого Адама Горностая. Цэ ж його костел.
«Десятэ лыпня» — десятое июля.
Костел Святого Адама — великомученика, убитого за дело Церкви. Мой костел.
— И что за святой такой? По водам ходил? Они смеются, небритые лица скалятся. Только сейчас я понимаю, что означают красные пентаграммы на их шляпах. Войско Армагеддона! Черный Херувим не забыл обо мне.
— Да був такый, товарышу капитан. Под Берестэчком його наши вбылы, якраз трыста рокив тому. Десятого лыпня — його дэнь.
«Трыста рокив» — триста лет.
Три века.
Святой Адам Горностай погибнет десятого июля под Берестечком. Слово Церкви неотменимо.
— Ага, значит, службу решил отправить? Ну что, товарищ капитан, заберем попа в Дубно?
— Зачем?
— Ну що, лях, не думав, що тебе такая доля чекае?
Моя доля — моя судьба.
Странно, что они не думают о своей. Эти трое напрасно тратят время у сгоревшего костела. Эти минуты — их Ночь ва-ль— Кадар. На дороге в Дубно они попадут в засаду и погибнут — все трое. Капитана привяжут к дереву, обложат сушняком…
Им надо было уходить сразу — и разминуться со смертью. Но они не знают, что Ночь Предопределения уже наступила. И для них. И для меня.