В прошлый раз, когда приехала к ним в гости, я свозила Марипозу в апельсиновую рощу. Мы с ней на весь день остались вдвоем. Нина ушла на занятия, а Марипоза, как тогда выяснилось, стала уже большая, ей исполнилось шесть лет. Как ни странно. Время летит. В машине мы пели песни, те, про которые я думала, что давно их забыла. Марипоза заставляла вспомнить про многое. Она любит слушать, как я пою, хотя голос у меня кошмарный, и тогда я удостоилась ее аплодисментов и приняла их всерьез, как подарок. Для меня все, что исходит от нее, — подарок. В конце концов, я ее крестная. Она тоже делает мне подарки.
Доехав до места, я свернула с хайвея, припарковалась, и мы с Мари пошли прогуляться. У нее была короткая стрижка «под эльфа». Нина мне сказала, что Мари не хочет отпускать волосы и не любит, когда их расчесывают, или гладят, или заплетают.
— Умница, — сказала я.
Это я говорила про нее много раз.
— Здесь хорошо пахнет, — сказала Мари, когда мы шли по роще.
Она снова была права. Роща, проданная с аукциона, стояла в цвету. Мы шли вдоль дороги; в глубине работали люди, и мы им помахали.
— Привет! — крикнула Марипоза рабочему, подрезавшему ветки. — Ты живешь на дереве?
Я подумала про Лазаруса Джоунса, но теперь он был словно полузабытая сказка. Сказка, которую я прочла всю до конца, хотя знала, чем она закончится. Иногда ведь жизнь идет своим чередом, несмотря на теорию хаоса. Хоть влево поверни, хоть вправо, придешь к тому же и конец будет тот же. И пусть юноша, который не боялся смерти, попал не в то место и не в то время, но, когда ему выпал шанс все изменить и измениться, он от него не отказался.
Яму засыпали щебенкой, завалили камнями. До верха еще оставалось изрядно — наверное, новый хозяин собирался насыпать туда земли. Старые деревья вокруг нее вырубили. Мне показалось, что среди ветвей мелькнул красный апельсин, но, разумеется, это был всего лишь солнечный блик.
Тайна моей матери состояла в том, что она в тот день не собиралась встречаться с подругами. Поняв это, можно было многое о ней узнать. Она не хотела, чтобы ей было тридцать. Не хотела смотреть на зиму. А я раньше очень любила январь. Снег и лед. Сверкающий, как бриллианты, прекрасный. Я любила подышать на окно в своей спаленке и написать свое имя пальцем на запотевшем стекле. Любила черное низкое небо и крупные низкие звезды. Так было раньше, до того, как я остригла волосы, заледенила сердце и обвинила себя во всем, что произошло. Тогда, в то время, я еще думала о будущем. Я его ждала.
У матери были другие планы на тот день рождения. Нед не хотел, чтобы я про них что-то поняла, и убрал со стола все, что она там поставила перед отъездом. Спрятал, и я тогда не узнала, что она не собиралась к нам возвращаться. Хотя я, наверное, и сама что-то поняла. Может быть, прочла по ее лицу, всегда печальному, а в тот день веселому. Я не раз заставала ее в ванной, когда она плакала. Моя мать была из тех людей, кто не выносит одиночества, а она была одинокой, несмотря на нас. Ей никто не рассказывал сказку про девочку, которая поднялась на гору, куда никто раньше не поднимался. Ее тогда еще никто не придумал. У мамы больше не осталось желаний, по крайней мере тех, в какие бы она верила, так что, наверное, когда она подумала о дне рождения, сердце у нее вовсе заледенело. Все у нее в жизни пошло неправильно. Может быть, кроме нас, и, может быть, именно поэтому она оставила нам завтрак — чтобы мы не пугались и не сидели голодными. Возможно, она представления не имела, до какой степени мы будем о ней скучать. Всякий день, всякую минуту всей нашей жизни.