Моисей Фраэрман всегда был привлекательным человеком и с годами не обзавелся пивным брюхом, а только слегка раздобрел, что только подчеркивало его крепкое здоровье. Ему еще не стыдно было показаться на пляже в компании с молоденькой студенткой — еще вполне сходил не за дедушку, а за папу. И что единственное по настоящему огорчало его в этой жизни — это чрезмерное внимание к собственной персоне со стороны посторонних и в частности прессы, внимание, которое было логически необходимой добавкой ко всему его образу жизни. С одной стороны всенародная слава приятно тешила душу, придавала значимость его персоне. И вообще, для чего он в свое время шел на сцену? Плох тот артист, который не мечтает стать «народным» или «заслуженным». Но слава славе рознь, и Мося как никто другой понимал, что в большей части устремленных на него взглядов сквозит не восхищение, а зависть и ирония. С одной стороны, ему на это было наплевать. Но с другой… Мог же кто-то из таких вот фанатиков-правдоискателей нацелить роковой ствол на светлую голову несчастного Вано?
* * *
Гроб с телом Вано Марагулия был установлен между могилой великого врача, который своим подвижническим трудом завоевал любовь московской бедноты еще до революции и юноши-летчика, который протаранил фашистский «юнкерс», несший груз смертоносных бомб на столицу. Моисей Фраэрман стоял у гроба в узком кругу родственников: вдовы Вано, его брата, мужа сестры и сына. Он был уверен, что его горе глубже, чем у них.
Фраэрман обернулся и посмотрел на Тенгиза Марагулия, стоящего рядом с матерью. Глаза юноши были полны слез. Ему было приятно видеть, что тот плачет. Хорошему, любящему сыну не грех поплакать на могиле отца, это не признак слабости, а скорее дань чувствам. Фраэрман желал бы, чтобы его сын тоже плакал о нем, когда он умрет. Но, к несчастью, у него родными были только две дочери, уже взрослые, а приемный сын, Олег, хоть и оставался правой рукой отца, был все же не родной, и с годами становился все более секретарем, чем сыном.
* * *
Подошедший к молодому человеку низкорослый мужчина с безволосым, морщинистым, как печеное яблоко, лицом и черными, прилизанными, словно облитыми смолой волосами, взял его за локоть, и, когда тот обернулся, обменялся ним сочувственным рукопожатием.
— Дядя Мирза… — со слезами в голосе сказал Тенгиз.
Тот поднес палец к губам и с постным лицом устремил глаза на гроб. Мирза подошел специально, как только увидел, что молодой человек привел на похороны отца какую-то чужую девку. Подойдя поближе, он сумел подробно ее разглядеть. Миловидное русское личико, заплаканный печальный взор, макияж крайне умеренный, но все же есть. Черное резко контрастирует с белоснежной кожей ее лица, рук — Господи, неужели он вздумал привести на похороны родного отца одну из своих шлюх? Силы небесные! Мирза был потрясен. И не только он. Он видел осуждающие взгляды окружающих, каменное лицо матери Тенгиза, насупленные брови Дато, слеза висела на его крупном щетинистом носу, похожая на соплю… Поистине Вано сейчас переворачивается в гробу…