Кстати, свекровь не дрогнула, даже когда родилась Танька, так и не ответила ни на одно письмо, хотя Алина Васильевна аккуратно отсылала ей фотографии, с протокольной бесстрастностью фиксирующие все этапы взросления внучки — вот мы держим головку, вот улыбаемся, вот наш первый зубок, дорогая мама, с любовью Ваша невестка Аля. Чтоб ты сдохла, подлая тварь. Учиться с ребенком было трудно, девочка уродилась болезненная, вся в отца, густая перламутровая сопля свисает до верхней губы, закисшие бегающие глазки, вечный скулеж. Мужа Алина Васильевна выпихнула сперва в академку, потом на заочное — наплодил детей, так иди и работай, корми семью, дармоед! Истфак свой он в итоге бросил, завис на каком-то складе в сторожах, тихий, полупрозрачный, доведенный женой почти до идиотического, экзистенциального отчаяния. А вот Алина Васильевна вытерпела и получила-таки свой диплом о высшем образовании, лично пожала на сцене руку ректору и даже — как комсомольский полувожак — пролаяла с трибуны что-то про светлое будущее советской журналистики, выпученные глаза, вислый нос, темные, крупные, как котяхи, кудряшки. Когда Танька родилась, косы пришлось отрезать. Некогда.
Свекровь умерла в 1978 году. Телеграмму принесли часа в два ночи, дурные вести всегда приходят ночью, хотя — почему дурные? Танька проснулась от дверного звонка, заныла, как она одна умела — пронзительно и монотонно, хозяйка, у которой они снимали угол, (очередь на квартиру теряла очертания и смысл где-то на границе с грядущим тысячелетием) привычно стукнула в стену и принялась привычно же материться, а Алина Васильевна все не верила ни глазам, ни пальцам, сжимающим сероватый телеграммный листок. Двойкин пришел только утром, небритый, в белесой щетине, воняющий нечищеным кариозным ртом и огромным, не по возрасту, одиночеством, он все сторожил свою неудавшуюся жизнь, меняя склад на детский садик, детский садик — на магазин, Алина Васильевна не вникала, быстрей, быстрей, она даже поплакать ему не дала — затолкала в первый же поезд, вместе с Танькой, честное слово — с ней было справиться легче — быстрей, в Москву, в Москву!
На похороны Алина Васильевна не пошла — больно много чести, вымеряла шагами оставшуюся от свекрови двушку на Соколе, прикидывала, соображала, прикладывала к себе московскую жизнь то так, то эдак — удобно ли, не жмет ли, будет ли к лицу. Отца у Двойкина, слава Богу, не было, братьев-сестер тоже. Хоть в этом повезло, разменяемся без проблем, а там — жопа об жопу и кто дальше улетит. Мам, заскулила Танька — мам, я хочу пи-пи… Алина Васильевна отмахнулась, и вдруг взвизгнула от утробной, шалой радости и понеслась по всей квартире, высоко вскидывая ноги, гладкие, круглые, молодые — господи, ей ведь двадцати шести еще не было! Еще не было двадцати шести!