Значит, как правительницу, царицу в придворной игре можно было не учитывать. Ни у кого и сомнений не вызывало: править Русью станут ее родные братья-интриганы – Данила и Никита Захарьины-Юрьевы. Они и так уж наушничали Анастасии: «Отчего муж твой, венценосец-то, под Сильвестром и Адашевым ходит? Пора самому за дело браться! Хватит в послушниках у Ближней-то думы жить!» Братья ненавидели Ближнюю думу, поскольку их в нее и на пушечный выстрел не подпускали. И Данила, и Никита были как две капли воды похожи на Шуйских и Глинских – рвачи и корыстолюбцы, которым на Русь плевать было с самой высокой колокольни; цель одна – есть-пить сладко да поближе к трону подобраться…
Иоанн не сомневался, что погибает. Когда жар ненадолго спадал и слабое сознание возвращалось, страшные картины близкой смерти представлялись царю. Сам он уподоблялся в них весам, на которые Господь укладывал его благие дела и дела дурные. Но сколько бы ни совершил он дерзких своеволий по юности своей, венчание на царство правителя Руси и покорение Крымского ханства во благо всех христиан умиротворяли царя. А более всего ему было жалко оставлять любимую жену, которую, стоило открыть глаза, он видел сидевшей рядом, склонившей голову ему на грудь.
– Ванечка, – шептала она, – Ванечка, милый…
На третий день, чувствуя, что язык едва слушается его, Иоанн прошептал:
– Созови князей и бояр, пусть присягают Дмитрию, как царю своему, Богом данному… – Губы Иоанна то и дело увлажняли мокрой тряпицей сиделки. – Слышишь, Настя?
– Слышу, миленький, слышу…
– И пусть Владимир Старицкий присягнет! Пусть едут к нему и в Москву зовут…
Анастасия едва находила в себе силы кивать головой. А царь, слабо вцепившись ей в руку, продолжал:
– А теперь Сильвестра пусть позовут, исповедуюсь я. Да поторопись, боюсь, не успею…
Комкая одеяло, Анастасия сдавленно зарыдала: слова мужа означали только одно – конец его, близкую смерть.
Вот тогда-то все и началось…
Десять бояр из двенадцати, входивших в правительственную Думу, ставшую при Иоанне лишь формальным органом власти, поторопились во дворец, в царскую опочивальню. Там, пред угасающими очами государя, глядя на его заплаканную жену, державшую в руках младенца, присягнули крохе-Дмитрию на верность. Первыми, кого внесли в крестоцеловальную книгу, были дядья малыша – Данила и Никита, прилежнее других проливавшие слезы у постели государя.
Михаил Иванович Воротынский тотчас поцеловал руку Иоанну и присягнул Дмитрию. Дьяк Висковатый, глава Посольского приказа, последовал его примеру. От Дмитрия Ивановича Курлятева примчался гонец с вестью, что хозяин его тоже тяжко болен и потому прибыть во дворец не может. На самом деле Курлятев выжидал: с братьями Романовичами ему было не по пути. Царский окольничий Федор Григорьевич Адашев, отец Алексея и Данилы, имея долгий разговор с сыновьями, во дворец явился, Дмитрию присягнул, но при всех заявил царю: