В антракте Енисеев подошел к Лабрюйеру и предложил ему после представления побаловаться пивком.
— Опять ведь набубенимся, — сказал ему Лабрюйер. — Может, хватит?
— А что плохого? Тут курорт, ремесло у нас необременительное, так пусть уж будут все радости жизни, — ответил Енисеев. — Осенью я вернусь в Москву, и там уж баловство придется оставить. Родня хочет силком загнать меня обратно на службу. Ей кажется, будто одна служба способна сделать из меня человека. Но я счастлив тут, на штранде, когда могу петь всякую дребедень и пить все, до чего дотянусь. Забудьте свои заботы, брат Аякс, наслаждайтесь мгновением.
И Енисеев тихонько запел:
— Вдыхай же этот воздух и бокал свой пей до дна — на миг нам жизнь дана!..
Лабрюйер узнал мелодию и слова. Но он уже знал — так начинается дорожка из зерен, ведущая неопытную птичку прямиком в ловушку. А поморщился он потому, что это была баркарола для женского голоса, и он даже знал, для какого именно. Селецкая спела бы баркаролу так, что зал замер бы от предчувствия любви. А Енисеев изобразил пьяного Аякса — и только.
— Хорошо, уговорили. Но только пиво, ничего больше.
Однако когда Енисеев после концерта стал искать Лабрюйера, то не нашел. И никто не мог понять, куда брат Аякс подевался.
Стрельский в концерте не участвовал. Он ждал Лабрюйера в переулке за концертным залом, сидя в извозчичьей бричке. Извозчика он нарочно взял латыша, не знавшего по-русски. И они покатили в Ассерн.
— Если бы я мог разорваться на две части, — сказал старику Лабрюйер. — Одна бы ехала сейчас с вами, а другая проследила за Енисеевым.
— Вам любопытно, как он взбесится?
— Мне любопытно другое. Какие у него на самом деле были планы на эту ночь.
Лабрюйер, просмотрев русские газеты, узнал, что многие дамы дали объявления о потерянных или украденных драгоценностях. Кое-что он выписал на особый листок. Кроме того, он изучил несколько краж — беспечные дачники, уходя на пляж, оставляли окна открытыми, а дорогие вещи — лежащими на видных местах. Но его интересовали ночные безобразия — кроме собственных, конечно. Такое обнаружилось одно — налет на богатую дачу адвоката Рибенау, уехавшего с семьей на два дня в Ригу. В том же номере «Рижского курорта» было очень ехидное описание пляски двух Аяксов на крыше киоска. Из чего следовало, что налет и пляска по времени совпали. Подробности той ночи Лабрюйер помнил плохо. Проснулся он уже на даче, куда его как-то дотащил Енисеев, — если, конечно, верить енисеевским словам.
Но делиться со Стрельским своими подозрениями Лабрюйер не стал — во-первых, преждевременно, а во-вторых, хватало старику и размышлений о печальной судьбе Селецкой, которая ему очень нравилась. Незачем было прибавлять подозрение, что в труппу затесался предводитель воровской шайки.