— Я готов!
— Нам с Николевым нужно будет… Ну… ну, зайти кое-куда… Так вы пойдите с нами, как будто мы все втроем собрались на прогулку, а потом посмотрите — не идет ли следом кто-то из наших. Покараульте, понимаете?
— Что вы затеяли?
— Узнаете!
— Надеюсь, что-то хорошее и полезное?
— Душеспасительное! — не желая раньше времени выдавать секрет, ответила Танюша и рассмеялась.
— Тамарочка, у меня просьба. На дачи доставляют свежие газеты. Сколько я знаю род человеческий, старые обычно складывают в стопочку и держат в каком-нибудь неподходящем месте, пока они не пригодятся для растопки. Так вот — не могли бы вы принести мне стопку с вашей дачи? У нас она тоже имеется, но я не хочу, чтобы Енисеев видел мой интерес к газетам и что-то заподозрил.
— Принесу, конечно, а на что вам?
— Вы ведь знаете, что мои с Енисеевым похождения — просто золотое дно для местных репортеров. «Два Аякса угнали купальную повозку!», «Два Аякса пели и плясали на крыше киоска мадам Вассерман!» Так вот, я хочу сличить — не было ли в те ночи, когда он накачивал меня спиртным, так что в ушах плескалось, каких-то странных и или вовсе противозаконных происшествий.
— Я же вам сказала — в ту ночь, когда вы воровали копченую рыбу, убили жену Сальтерна.
— Вот как раз это может быть случайным совпадением. Но если выяснится, что, пока мы колобродили, где-то воры обчистили дачу и взяли добра на сто тысяч рублей, так это уже ближе к истине…
Расставшись с девушкой, Лабрюйер крепко задумался.
Он был из тех людей, что не производят впечатления злопамятных и мстительных. Но он правильно сказал о себе Танюше: самолюбие у него имелось, и немалое. Другое дело — что он сам себя наказывал, смиряя и загоняя в самый дальний угол сознания это самолюбие. Это можно проделывать долго, но не бесконечно — если ты, разумеется, не отшельник-аскет в пустыне Фиваиде, и то — в самые первые века христианства.
Подарки, которые получала госпожа Эстергази от неведомого поклонника, навели его на мысли, далекие от любовных. И странные действия Енисеева легли горстью совершенно необходимых кусочков смальты в ту мозаику, что начала составляться в голове Лабрюйера.
Если бы Енисеев попался ему сразу после рассказа Танюши, возможно, Лабрюйер бы не сдержался, брякнул от возмущения какую-то глупость. Но у него было время успокоиться.
Вечером предстоял концерт, а после концерта они со Стрельским собирались исчезнуть.
Старый артист додумался поселить Вильгельмину Хаберманн где-нибудь на штранде, сняв комнату у рыбаков. Уж там-то ее бы искать не стали. Лабрюйер вспомнил, что имеет там знакомца, владеющего хутором за Дуббельном, в Ассерне. Переезд совершился успешно. И Лабрюйер хотел вместе со Стрельским, умеющим очень хорошо располагать к себе людей, навестить старушку и расспросить ее более толково.