На низенькой скамеечке пристроилась Маша перед огнем, взяла в руки Алешин валенок, повертела так-сяк, пощупала и горестно покачала головой: в прах рассыпался, не к чему и заплату приставить. Да, задала себе задачу Маша. И тотчас вспомнила она напутственные слова Евгения Платоновича, любимого школьного учителя, слова, произнесенные на выпускном вечере, но не с наставнической кафедры, не со сцены, а после скудного по военному времени застолья, на школьном крыльце, где окружили его, прощаясь, выпускницы в белых кофточках, определенные уже все до единой в учителя.
— Учитель, батенька мой, все должен уметь делать, — говорил Евгений Платонович дребезжащим от волнения голосом. — И шить, и мыть, петь, танцевать, рисовать, готовить обеды, починять обутки — все, все, ведь на то ты и учитель, чтобы научить других.
Сам Евгений Платонович не брезговал никакой работой, так как прожил всю жизнь холостяком, вдвоем с престарелой матерью, от которой не только не было никакой помощи, но еще и самой приходилось во всем помогать. Однако в доме у них всегда вымыто, выскоблено, прибрано, каждая вещь знает свое место, а сам учитель является в школу в неизменной черной тройке, на которой ни морщинки, ни пылинки, в белоснежной рубашке с черным галстуком-бабочкой, седые волосы один к одному. Впрямь — все умел делать этот учитель!
По многу раз на дню вспоминала Маша его напутственное слово и с бодрым рвением снова и снова бросалась в работу: то сшивала из принесенных Вдовиной канцелярских бумаг ученические тетрадки, то штопала чью-нибудь рубашку, то ставила латку на дырявый валенок, то перебинтовывала чистой тряпицей ранку шалуну, приговаривая детское заклинание:
— У сороки боли, у вороны боли. У Алеши подживи, подживи!
Заплата, наконец, пришита. Держа в зубах остаток навощенной дратвы, Маша протянула валенок хозяину:
— А ну-ка примерь. Не будет ли где рубец давить?
Алеша обулся и, козырем пройдя по комнате и раз-
другой притопнув ногой, одобрительно проговорил:
— Лучше нового теперь!
Воздух в избе прогрелся, и вода скатывалась со стекол уже не отдельными капельками, а целыми ручейками. Она собиралась в желобках, выдолбленных в зимних рамах, а оттуда по тряпочкам стекала в подвешенные под окнами ржавые консервные банки. Почти совсем рассвело, во всяком случае в классной комнате можно было разглядеть не только доску, но и то, что на ней выведено неумелой детской рукой: «Мой папа на войне».
В прихожей сдержанно колготали ученики. В руках у каждого — кружка. Эппа поварешкой разливала заваренный смородинным листом кипяток. Прежде, чем поднести кружку к губам, ребята некоторое время грели об нее руки. Опорожненные кружки ставили вверх дном на кухонный стол: Эппа потом перемоет.