— Выбрось в корзину.
Манефа не картавила. Значит — гневалась. Я развернул рукопись, прочитал: «В село приехал цирк».
— В чем дело?
— Я тебе сразу сказала: твой Ильф и Петров — прощелыги.
— Они — директора!
— Они — прощелыги! Сегодня их зарисовку прочитали по радио.
— Вы, может быть, путаете?
— Ничего не путаю. Собственными ушами слышала: в безлюдную улицу въехал обклеенный разноцветными афишами автобус, мальчишки и девчонки кричали: «Цирк», а потом гроздьями повисли на деревьях…
В кабинете Манефы торчал Петр Евсеевич, приходивший на работу одним из первых. Он стоял у окна и, по привычке сцепив короткопалые руки на круглом животе, прислушивался к нашему разговору. Уши у него навострились топориком.
— Что-то такое про цирк слышал и я, — встрял он в разговор. — Ты потерял бдительность, Козлов. Это я принципиально говорю. Принципиально! — И, расцепив руки, поднял вверх указующий перст.
— Сейчас сам во всем разберусь, — пошел я к себе, однако у двери обернулся и полюбопытствовал ехидно: — Ну как, приглашать их теперь к вам или нет?
— Боже упаси! — простонала Манефа.
В отделе раздеваться даже не стал — сразу за телефон. Трубку взял Куб. Голос по телефону у него гудел басовито, уверенно, начальственно, и если бы накануне я не познакомился с самим, то сейчас, наверно, представил бы его этаким кабинетным богатырем, под которым скрипят, расползаются казенные стулья.
— Что же вы, голубчики, подвели меня?
— То есть как так подвели?
— Хватит притворяться. Ты же знаешь, о чем я говорю.
— Ничего не знаю, — в голосе появились встревоженные, совсем не начальственные нотки.
— Может, чужой дядя отнес вашу зарисовку на радио?
— Куда?
— На радио. А сегодня утром передали ее. Несколько человек из редакции слышали.
— Честное слово, ничего не знаю! — выкрикнул Куб. — Впрочем, подождите. — И трубку на этом конце провода или прикрыли ладонью, или отложили в сторону; в глухом отдалении звучали спорящие голоса, но я не мог разобрать ни одного слова. Потом гаркнуло в ухо: — Алло! Вы здесь? Мы сейчас придем.
Я ждал обоих — и Эджина и Куба, но пришел один Куб, приниженный, виноватый. С кончика толстого носа свисала капелька пота. Он снял очки и стал их протирать измятым носовым платком. Близорукие серые глаза слепо щурились, и мне помимо воли стало жалко парня. Я примирительно спросил:
— Вы с приятелем имеете хоть малейшее представление о журналистской этике?
— Да, да.
— Послушай, ты и в самом деле про радио ничего не знал?
— Нет. То есть знал, — замялся Куб.
— А по-моему, ты врешь. Зарисовку на радио отнес один Эджин. Может, даже не предупредив тебя. С двух мест гонорар намеревался выдоить. Так?