— Мне он тоже не понравился, — вставил я.
— Что вы с его досье будете делать? — не слушая меня, спросила Татьяна.
— Разбираться…
— Ах еще и разбираться, проверять! Значит, ты мне нисколько не веришь!
— Ты передергиваешь… Я же сказал: Крапивин мне не понравился, внушают подозрение и его претензии. Помоги нам восстановить картину открытия, и мы ему ответим полным голосом. Через газету… Самому, правда, неудобно браться за это дело, но Куб так и рвется в бой.
— Вот как! Ты уже и Куба успел посвятить! Очень мило!
— Куб — наш друг.
— У нас много друзей, и всем, значит, болтать… А знаешь, какая бывает реакция у мещан: нет дыма без огня, если уж пошли письма, дело — темное, нечистое.
— Куб не мещанин.
— Знаю я вас… Ты ведь тоже не веришь. Тоже сомневаешься. Тоже считаешь: нет дыма без огня. — Татьяна вдруг всхлипнула и ожесточенным тоном продолжала: — Иначе бы и папку швырнул в лицо этому негодяю и Кубу бы ничего не рассказывал. Может, завидуешь? Как и другие, хочешь погубить меня?
— Танька, милая, успокойся, — растерянно проговорил я, подходя вплотную к жене.
Я попытался погладить ее по волосам, но она с силой оттолкнула мою руку и крикнула:
— Не прикасайся… Ненавижу!
Потом сорвала с кровати верхнее одеяло, схватила подушку, вышвырнула их в другую комнату. Значит, спать мне на диване, в одиночку.
До полночи лежал я с открытыми глазами, клял себя, что так неосторожно внес в Татьянину жизнь смуту и тревогу. Да еще когда — перед самой защитой. Тоже нашелся следователь! — ругался я сквозь зубы.
В окно лился голубоватый свет. В спальной стояла тишина. Уже за полночь вдруг скрипнула дверь. Я повел глазами и увидел Татьяну; кожа ее отливала голубизной, а сама она вся походила на длинную прекрасную рыбу, плывущую в голубой воде. Я подвинулся к стенке. Татьяна скользнула под одеяло, прижалась к моему лицу, прошептала, дрожа:
— Мне страшно, Витя… Страшно!
Эту ночь я припрятал в копилку, где хранились самые прекрасные мгновения моей жизни, — что-то из детства, что-то из студенческой юности и очень многое из того времени, которое я прожил вместе с Татьяной.
«К черту Крапивина! К черту! Завтра же отошлю ему папку!» — засыпая, подумал я.
Иван Гордеевич склонился над крапивинскими документами и, пока не дочитал их до конца, ни разу не поднял головы. Я смотрел на серый от седины ежик волос, на желтую металлическую оправу очков и с беспокойством гадал — какое же впечатление они произведут на редактора.
Для меня Иван Гордеевич был воплощением здравого смысла. Не того здравого смысла, который осторожничает, лукавит, обходит острые углы, а того, который докапывается до сути вещей и явлений самыми простыми средствами. И если он сейчас поверит бумажкам, значит, им стоит верить и Татьяны дела плохи.