— История у Даулетке вышла печальная, — принялся вспоминать дед. — Была у него кобылица породистых кровей, с известной родословной. Не кобылица — огонь! Редкой масти. Красавица с золотой гривой. И угораздило ее в конце зимы на несчастье хозяина сломать ногу. Но кручинься, не кручинься, пришлось беднягу прирезать. И осталась без матки недельная жеребушка. У Даулетке, как на грех, в табуне в то время не было кобылиц с жеребятами. Не доилась и корова. Как же поднимать без молока сиротку? Совсем сник Даулетке. А у меня корова только что отелилась.
— Другого выхода нет, как продать мне малютку, — предлагаю Даулетке. — Не то, не ровен час, погибнет.
Крепко он на меня тогда осерчал. «Мы живем, — толкует, — как братья, а ты продай. Нехорошо, Николай!»
— Ну извиняй, коли обидел. Не откажусь, — намекаю, — если подаришь сироту. В знак дружбы.
«Это совсем другой табак, — повеселел табунщик. — Если у тебя легкая рука, хорошая вырастет лошадь. Должна в мать кровями пойти».
Тогда я вовсе не думал, какою она станет. Об одном молил Бога: помог бы спасти животину, выходить. Не то осрамишься на всю округу. Как Даулетке в глаза смотреть?
— Ты что, в Бога веришь? — дернуло меня сумничать. — Есть ли он?
— Ишь, философ сыскался, — обиделся на меня дед. — Все знает… Некогда мне кумекать — есть он или нет его. Да и грамотешки маловато, чтобы разобраться. Не удалось, как вам, в детстве вдоволь поучиться. Время другое было. Отцу пришлось подсоблять, чтобы Удержать хозяйство от разрухи. Какая уж там учеба? А Бога вспоминаю по обычаю наших прадедов. Они же без него не обходились, коль брались за дело какое. Стало быть, верили, что он подсобляет. Так это или не так, а силы у них прибавлялось, надежда крепла. Что в том плохого?
— Да не слушай ты его, — вступился за деда брат. — Вечно он наговорит с короб.
— Ты ее, наверное, как ребенка выхаживал? — быстро повернул я разговор.
— Пожалуй, похоже — как ребенка, — согласился дед. — Поместил ее, бедолагу, вместе с телком, в теплом углу хлева. Но бычок враз научился пить молоко из ведерка, а она — ни в какую. Выручила бутылка с соской. Долго был отцом–кормильцем заместо матки. Одно подогревал молоко да наливал его в бутылку. Считай, по л го да не выпускал ее из рук.
— А норовистой когда она стала? — поинтересовался Витька.
— Да сызмальства. Ох как не любила, чтобы кто–то подле нас терся, когда я ее из соски поил. Что ли, ревновала меня? Уж точно не скажу. Она и сейчас не меняет характера, не признает других. И лягнуть может, и укусить. Так что вы поосторожнее с ней.