Тео закрыл дневник, положил его в верхний ящик письменного стола и повернул ключ в замке. Стол был прочный, ящики крепкие, но они вряд ли устоят против специалиста-взломщика. Но с другой стороны, едва ли такой штурм будет предпринят, к тому же Тео позаботился, чтобы его запись о визите Ролингза была как можно более безобидной. То, что он почувствовал необходимость самоцензуры, свидетельствовало о тревожном предчувствии, и он это знал. Его раздражала необходимость соблюдать предосторожность. Он стал вести дневник не для того, чтобы описывать в нем факты своей жизни (для кого и зачем? и какой жизни?), скорее это было систематическое исследование, средство придать смысл прошедшим годам. Дневник, который стал повседневной частью его жизни, потеряет всякую ценность, если ему придется прибегать к самоцензуре и что-то опускать, если придется обманывать, а не объяснять.
Мысленно он вернулся к визиту Ролингза и Кэткарта. Тогда его удивило, что он совсем их не испугался. После их ухода он ощутил некоторое удовлетворение от отсутствия страха и от компетентности, с какой он провел эту неожиданную встречу. Теперь он размышлял, оправданна ли была его уверенность. Он почти дословно запомнил все сказанное: память на слова всегда была его преимуществом. Но, записывая беседу, он почувствовал тревогу, которой тогда не ощутил. Он уверял себя, что ему нечего бояться: ведь напрямую он солгал лишь однажды, сказав, что не знает, кто еще получил листовку «Пяти рыб». Это была ложь, в которой он мог оправдаться, если бы от него потребовали ответа. Зачем, собственно, ему было упоминать свою бывшую жену, подвергая ее тем самым неудобствам и беспокойству, которыми ей грозил приход людей из ГПБ? Тот факт, что она или кто-то другой получили листовки, не имел никакого отношения к делу: их, должно быть, просунули практически в каждую дверь на улице. Единственная ложь еще не свидетельство вины. Вряд ли его арестуют из-за одного маленького обмана. В конце концов, в Англии пока еще существуют законы, по крайней мере для британцев.
Он спустился в гостиную и беспокойно зашагал по просторной комнате, каким-то непостижимым образом ощущая давящую тяжесть темных и пустых этажей вверху и внизу, словно каждая из безмолвных комнат заключала в себе угрозу. Он задержался у окна, выходящего на улицу, и бросил взгляд через балкон из кованого железа. Шел мелкий дождь. Ему было хорошо видно, как в свете уличных фонарей на землю падают серебряные стрелы, а далеко внизу темнеет липкий тротуар. Шторы в доме напротив были плотно задернуты. Привычная тоска, словно тяжелое одеяло, укутала его. Уверенность исчезла, а страх усилился. Он сознавал, что во время встречи думал лишь о себе, о своей безопасности, своем уме, своем самоуважении. Но их в первую очередь интересовал не он, они искали Джулиан и «Пять рыб». Он никого не выдал, у него не было причин чувствовать себя виноватым, но ведь они пришли к нему, а это означает, они подозревают, будто он что-то знает. Конечно, подозревают. Члены Совета на самом деле так и не поверили, что он пришел к ним по собственной инициативе. Люди из ГПБ явятся снова, и в следующий раз они будут менее вежливы, их расспросы станут дотошнее, а результат, возможно, болезненнее.