– Нет, не может. – Покачал головой Адам. – Если бы я менялся в стремлении достичь своей цели, совершенствовался, и сам хотел… но я пригоден для нее лишь в силу того, кем я являюсь, как вещь в себе, понимаете? То есть, я как бы уже достиг цели, добрался до конечной точки, а, значит, дальнейшее существование для меня было бессмысленным. А раз так, то и существование жизни без смысла должно было окончиться.
– Cavolo! Madonna mia… Слыхал я об идиотах, видел парочку невообразимых кретинов, но такого… – снова не выдержал Жак, стукнул кулаком по кровати и отошел к окну. – Продолжайте, продолжайте, я штору прикушу, чтобы не было искушения вмешаться…
– Разберись со своими искушениями, – тихо сказал Яков и снова повернулся к молодому человеку. – Адам, я понял твою мысль. И она очень близка к истине, только вот кое-чего ты не учел. Видишь ли, если вещество… и существо, или идея, или совершенный предмет – если они уже достигли точки, в которой являются идеальным воплощением самих себя, это еще не конец. Для того, чтобы добраться до своей цели, а, значит, конца существования, они должны сделать то, для чего предназначены. Произвести действие, такое же совершенное, как и они сами.
– Но… вы мне ничего не говорили о действии… – растерянно Адам покосился на Жака, между бровей пролегла складка скорбного непонимания. – Я просто жил, читал, отвечал на письма, занимался бухгалтерскими книгами, ходил по поручениям…
– Да-да, Адам, я понял. Это была моя ошибка, и я прошу за нее у тебя прощения. Я не открыл тебе самую последнюю, главную цель, для которой ты предназначен. Думаю, теперь всем нам стало ясно, к чему может привести умолчание, и поэтому я расскажу тебе все. Но ты должен обещать мне, что до той поры, как совершишь мною задуманное, не будешь пытаться окончить свою жизнь… и никому не скажешь о нашей цели, договорились? Даже… мисс Кромби. Особенно ей.
– Обещаю. – Адам серьезно посмотрел на хозяина, потом перевел взгляд на Жака.
– А… сеньор Мозетти тоже стремится к этой цели?
– Сеньор стремится надеть теплые тапочки, – мрачно буркнул Жак. – У него замерзли ноги.
И вышел из комнаты. Он знал, в чем состоит великая цель Якова, и даже от мысли о ней его бросало в дрожь. И, спроси кто у него, была ли это дрожь восторга или же ужаса, он не смог бы ответить с определенностью.
С утра Клюев встречался с рабочими своей фабрики. Или, лучше сказать, мастерами – потому что рабочий класс часового производства представлял собой людей опытных, высокой квалификации. Ценились они выше, зарплату получали не маленькую, и условия труда у них были на зависть многим. «Это вам не грязный, шумный завод, где рабочий получает пять копеек и крутит ручку пресса день деньской», – говаривал Карл Поликарпович журналистам еще дома, в Империи. И впрямь, тонкая работа, точные механизмы, миниатюрные детали… Ни пылинки в цеху, тишина и порядок. Фабрика Клюева занималась настенными, напольными и карманными часами, механическими игрушками, производила небольшое количество барометров и музыкальных шкатулок – словом, все, что требовало мелкой механики, пружинок и шестеренок. Собрались в столовой – чистой, опрятной: вышитые скатерки на столах и занавесочки, цветы в вазах и мягкие стулья. Повариха разнесла чай и сырники, щедро политые сметаной. Карл Поликарпович обсудил потребность в расширении цеха по производству «Скиллы» – заказы сыпались на голову, как спелые яблоки урожайной осенью. Мастера выслушали наказы Клюева, покивали и согласились, мол, раз нужда есть, переквалифицируемся. Ни споров, ни революций – отчасти оттого, что Карл Поликарпович о людях своих заботился и обращался всегда вежливо, как говорится – «имел подход». Но и поперек своего решения, если уж принял его, никого не пущал, не без того.