Он перемахнул через расколотый пополам рыжеватый камень, огромным гнилым зубом выступающий из плоти пупыря, въехал сапогами в осыпь, стекающую по косой ложбине вниз, оскользнулся и чуть не сел на задницу, но не сел, удержался на ногах, проехал на сапогах метров пять и уперся в следующий зуб — такой же гнилой. Может быть, даже более гнилой, чем первый, тот был расколот только надвое, а этот — на несколько частей… Горшков уперся в зуб одной ногой и перевел дыхание.
Отсюда горная долина, украшенная нарядными домиками, была видна очень хорошо, можно было даже рассмотреть багровые крыши домов, закатившихся за пологий каменный увал, — с дороги их не было видно.
Черный вонючий бензин, предназначенный для танков, — непонятно, почему и как желтоватая, приятно пахнущая искусственная жидкость могла рождать такой густой, аспидно-удушливый дым, — уже пожижел совсем и был готов уступить место голубовато-сизой глубине пространства.
Казалось бы, ни Горшкову, ни артиллеристу Фильченко с его бойцами совсем не было дела до этого крошечного картинного городка — совершенно чужого, находящегося на земле врага, — но вот ведь как: стреляли они точечно, очень прицельно, на пределе меткости, чтобы случайно не проломить жилую крышу, не снести какой-нибудь игрушечный коробок, не поднять в воздух небольшой домашний сад, в котором начали кудрявиться здешние яблоньки с завязью белых сладких цветов, — почему они делали все это, почему старались сберечь чужое добро, зачем?
Ведь фашисты на землях, которые оккупировали, вели себя совершенно иначе, полагая, что чем больше они истопчут, уничтожат, изгадят, изломают имущества, тем будет лучше, тем покорнее станут люди (хотя произошло все наоборот — люди не покорились). Почему бы так не вести себя и Горшкову со своими бойцами?
Нет, внутри возникало что-то несогласное, сердце начинало протестующе сильно бухать в висках, оглушать своим звоном, рождать боль, и Горшков отступался от самого себя.
Он перепрыгнул через второй зуб и вновь с шумом и щелканьем отлетающих в сторону каменных осколков поехал по осыпи вниз, по пути оттолкнулся от ноздреватого выступа, на котором выросла длинная борода из посекшегося серебристого мха, проехал еще несколько метров и остановился вновь. Надо было перевести дыхание. Спускаться с пупыря оказалось сложнее, чем подниматься на него.
Отсюда немецкие парламентеры были видны, будто на ладони, они находились уже совсем недалеко от кромки дороги, осталось сделать последний бросок, но чем выше они поднимались, тем медленнее становился их шаг.