Очень точно мыслил Шурик, война — это боль, это страх, это, когда нет воздуха, это дым, дым, дым.
— Война, — Светлана скорбно стиснула рот, словно бы увидела сейчас саму себя в сером дне, в сером холодном помещении, среди серых молчаливых худых ребят. — «А это что?» — спросила я у Шурика и показала пальцем в овал. Шурик молчал. «Что это, Шурик?» Я опять показала на овал. Шурик продолжал молчать. «А? — Светлана почувствовала, что у нее садится голос. — А?» — повторила она и чуть не подавилась собственным голосом. У Шурика дрогнуло и перекривилось лицо, он едва слышно проговорил: «Это булка. И больше я ничего не знаю». Тут Шурик не выдержал и заплакал…
Светлана замолчала, беспомощно оглянулась на Борисова. Плечи ее приподнялись по-птичьи, голова ушла в пальто, глаза налились тяжелыми слезами.
— Сегодня утром Шурик Игнатьев умер, — сказала она[1].
— Ровно три года было, значит? — Легкие у Борисова снова издали дырявое сипенье, он пошевелил пальцами, словно бы собирался что-то сделать.
— Ровно три года. — Светлана подняла руку, отерла глаза. — До сих пор не могу простить себе его смерти.
— В чем ты виновата?
— Если бы я знала! Не знаю, в чем…
— Ты сама только что побывала на том свете.
— Каждый из нас ежедневно бывает по нескольку раз на том свете.
— Верно. — Борисов вздохнул. — Хотя и непонятно.
У него мелькнула мысль о том, что человека в минуту опасности обязательно приносит на собственное пепелище, в считаные мгновения он проходит путь от изначальной своей точки, от розового детства до этого самого пепелища. Все было понятно.
— Как чувствуешь себя? — спросил он.
— А как может чувствовать себя человек, который только что умирал?
Борисов поежился, подумал — в который уж раз! — что слишком естественной и близкой человеческому естеству сделалась смерть, такое впечатление, что она взяла верх над жизнью и осознание этого оставляет чувство щемящей тоски, горечи — даже во рту было горько, слезно, что-то там сбилось в вязкий комок; он по-ребячьи шмыгнул носом.
То, что раньше считалось исключением из правил, — сейчас правило. Раньше человек, который на ходу свалился в снег, поднял бы на ноги целую бригаду врачей, а сейчас, когда кругом умирают люди, смерть одного уже никого не трогает, и это страшно. Борисов ощутил, как в нем рождаются сострадание и одновременно нежность — он был покорен мужеством этой тоненькой угасающей девчонки.
— Ты любишь детей, раз избрала эту работу? — спросил он.
— Да.
— А я в них ничего не смыслю. Мне непонятна детская психология.
— Почти ничем не отличается от взрослой. Все то же самое, только помноженное на доверие и чистоту.