Борисов обогнул грязный, с обледеневшей боковиной отвал снега, подумал, что отвал похож на погребальный холм, мрачный, громоздкий. Вполне возможно, что под этим отвалом действительно кто-нибудь лежит. Ведь сколько народу не доходит до дома, присаживается человек где-нибудь отдохнуть, спиной приваливается к твердой горбушке сугроба, умятого ветром, или к кирпичной кладке ограды и больше не встает — заносит его с головой. Борисов протестующе помотал перед собою рукой — не надо думать об этом. Лучше думать о жизни, не о смерти — легче становится, сердце бьется ровнее, перенесся мыслями в собственный настывший неуютный дом, который никакой буржуйкой не обогреть, как там Светлана? Борисов даже не подозревал, что в нем, как и вообще в полумертвом блокаднике, способно родиться какое-то чувство.
Он помял пальцами щеки, проверяя, ощущают ли они прикосновение — обморозиться очень легко, струпья потом совсем не сходят, как ни лечи, кожа прогнивает до дыр, успокоился — щеки его ощущали прикосновение пальцев.
Он подумал, что сделает все, чтобы не расставаться со Светланой. А если она не захочет этого? В груди у него родилось протестующее сипение, поползло вверх, застряло в глотке. Борисов согнулся, сдерживая боль, послушал, есть в нем сердце или нет. Сердце не колотилось. Может, его вовсе не было в Борисове, сердце заменял какой-нибудь другой орган? Но тогда почему же он ощущает в себе сладкую пустоту, забивающую даже сосущее, затяжное чувство голода?
Под ноги Борисову попал твердый ледовый комок, он споткнулся, сгреб руками воздух, в лицо ему шибануло мерзлой секущей крошкой, вогнало в раскрытый рот — на зубах захрустел снег, — он чуть не упал. Виски стянул испуг: а ведь если бы он упал, то не поднялся бы, замерз на снегу.
Конечно, никто его не заставляет идти к солнечным часам: установил их в сквере, сделал добро — и все, скажите, люди, спасибо! Но он, теряя последние силы, тащит сам себя за шиворот к этим часам, чтобы поправить «стрелку», проверить наклон, сгрести снежный бус с фанеры. Умрешь ведь, Борисов, и никто комок земли в могильную яму на гроб не бросит. Он обтер рот шарфом и пошел дальше. Человек только делом и должен быть жив: исчезнет дело, произойдет обратная эволюция — человек снова превратится в обезьяну и залезет на дерево.
Площадка с часами была затенена — серый, застойный воздух обвис на деревьях, загустел, как варенье, и Борисов отметил, что все-таки не самое лучшее место он нашел для часов. К часам было проложено несколько тропок.
Торжествующее чувство родилось в Борисове — значит, ходят сюда люди! Он-то только одному, двум, трем, от силы десяти людям мог рассказать, что установил солнечные часы, как пользоваться ими, всем рассказать не мог, но по количеству тропок было видно, что сюда ходят многие. Домашние часы — штука ненадежная, в неотапливаемых домах быстро отказывают, пытаются со скрипом провернуть заржавелые стрелки, напрягаются, но все бесполезно.