— П-пусти!
Морячок что-то обескураженно пробормотал и отпустил Борисова.
— Не рассчитал я, извини!
Захватив ртом побольше воздуха, Борисов закрыл глаза, покачнулся от того, что пол поплыл в сторону, и прижал руку к костлявому холодному лбу!
— Худо мне чего-то!
— Это от голода, это пройдет, — засуетился морячок, — сейчас позавтракаешь, и все пройдет!
— Сердце останавливается, — пожаловался Борисов, хотел добавить, что его будто бы полуторка переехала, — по району ходила такая автомашина, подбирала трупы, но смолчал — ведь морячок не хотел причинить ему боль, выдохнул: — Ничего… Пройдет! Уже проходит!
— Я сейчас, я сейчас, — продолжал суетится морячок. — Вас-то как зовут?
— Борисов!
— Это фамилия. А имя?
— Просто Борисов, и все. Так удобнее.
— Обиделся? — огорченно спросил морячок.
— Нет.
— Обиделся. — Морячок вздохнул. — Прости меня дурака, пожалуйста, — попросил он.
— Ничего, все уже прошло. — Борисов попытался улыбнуться, но вялые влажные губы плохо слушались его. Оглядел кухню, обжегся о блестящие глаза Светланы, и что-то тревожное сжало ему сердце.
Неподалеку тряхнуло землю, с потолка полетела серая пыль. Когда снаряд уходит в задымленное пространство, он всегда бывает слышен — голоса у снарядов разные, у одних гундосые, с прононсом, у других повизгивающие, у третьих истеричные, у четвертых грубые, напористые, у пятых тонкие, по-бабьи жалостливые — словом, что ни чушка, то своя песня; когда чушка бултыхается в воздухе, то она хорошо слышна, а эта прошла беззвучно. Значит, была «своя».
— Метров четыреста отсюда, — по звуку разрыва определил морячок. — Следующим может накрыть нас.
— Не накроет. — Борисов опять попробовал губами воздух, он не захватывал его. Неужели морячок что-то повредил у него?
— Раз не накроет, тогда будем завтракать. — Морячок подмигнул Борисову. — Мы только тебя ждали! — Морячок был невысок, но крепок, уверен в себе, плечи крутые, грудная клетка тугая, накачанная. — Завтракать будем с чаем. С настоящим чаем.
Оказалось, и чайник уже заварен. Не сладкой вонькой землей разбитых Бадаевских складов, которую ела половина Ленинграда, не сушеной травой и листьями, от которых кроме вяжущей горечи и поносов ничего не бывает, не морковной смесью, а настоящим, давно забытым чаем. Борисов, вдохнув этого запаха, размяк, стеснение в груди ослабло, он неверяще улыбнулся.
Над домом снова прогудел тяжелый снаряд: «Не наш», — определил Борисов. Через минуту под ногами встряхнуло пол. Для морячка же эти звуки войны не существовали — он к ним привык.
— Мать письмо прислала, — суетился он, мастерски нарезая ножом тонкие прозрачные дольки сала, как на подбор одинаковой величины, — пишет, что на город ни одной бомбы пока не упало, самолеты проходят мимо, на Воронеж, а Липецк для них словно заговоренный. — Морячок качал головой в такт движениям ножа, твердо, будто дробь, прокатывал слова. — Ни один самолет не свалился на крыло, вот загадка.