Люди вышли на улицы — чистить сугробы, иначе город мог заболеть — в тяжелую зиму питерцы падали и не поднимались, их засыпало, и они остались лежать в этих сугробах до весны. Тела эти сейчас надо было выбирать из снега, не выбери их — худо будет, трупы начнут разлагаться, и по питерским улицам пойдет гулять зараза.
Все, кто был жив, поспешили выбраться из домов на улицы, землистые лица, проваленные рты, длинные, источенные голодом и болезнью зубы, желтоватыми костяными черенками проглядывающие из-под губ — губы вообще не могли прикрыть их, тусклые глаза, восковая кожа и едва приметная, полуслепая радость, возникающая в этих глазах, — радовались люди, что остались живы.
Потом к радости примешалось и удивление: в сорок втором году в Питер прилетели гнездиться даже луговые птицы — природа хотела хоть чем-то обогреть, поддерживать изголодавшихся ослабших людей, вселить в них бодрость — и вот даже те птицы, которые в жизни не знали города, и то прилетели сюда, чтобы свить гнездо и вывести детишек. Пеночки, коростели, кулики, перепелки — кто только не появился в Ленинграде! Птицы променяли свои луга и болота на городской грохот, взрывы и огонь, спокойствие променяли на беспокойство.
Однажды Борисов вышел на Большой проспект — очищенный, незнакомый, темный, в выковыринах и наспех засыпанных воронках, — на узком пространстве, в каком-нибудь проулке или тупичке, в теснине среди домов следы войны не так остро замечались, если, конечно, не было прямых попаданий, а вот там, где места имелось побольше, всюду были видны следы — наспех заделанные воронки с неутрамбованными камнями, либо перебитые пополам деревья, или щели, из которых торчали чьи-то неподвижные босые ноги. А сколько проломов в стенах, выбитых окон и продавленных крыш? Когда места мало, взгляд фокусируется внутрь, человек смотрит в себя и никого, кроме себя, не видит, а когда места много — каждая царапина заметна.
С Невы тянуло сыростью. Весенняя сырость, как и зимняя, пробирала насквозь — до костей, вызывала ознобное болезненное чувство, хотя Борисов был здоров и мог ходить. А полупроваленный рот, окостлявевшее лицо и запавшие глаза не в счет: пока человек ходит — он живет, ощущает себя самого, землю свою, дышит, а перестает ходить — все в нем отказывает. Такой человек уже не живет. Борисов шел по проспекту, ноги его двигались еле-еле, отекшие, вялые, они плохо слушались хозяина, но Борисов чувствовал, что боль и тяжесть скоро уступят, на смену им придет облегчение; в голове было гулко, внутри пусто, но боли не было — только слабость. Вечернее небо было низким, глухим, кажется, еще немного, и оно развернется, и на землю посыплются искры: небо пахло порохом.